160 лет назад, 29 мая 1860 года, молодой московский фабрикант, остановившись в Варшаве и собираясь покинуть пределы Российской империи, составил завещание. Ничего удивительного в этом не было. Перед отъездом за границу многие тогдашние предприниматели оставляли распоряжения, касающиеся своего состояния — мало ли что может случиться на чужбине.
Но этот случай особенный. В одном из первых пунктов «завещательного письма» было зафиксировано следующее: «Капитал же сто пятьдесят тысяч рублей серебром я завещеваю на устройство в Москве художественного музеума или общественной картинной галереи».
А вот это уже было редкостью. Да такой, что автор письма всерьёз подозревал возможность насмешек и потому специально отметил: «Прошу вникнуть в смысл желания моего, не осмеять его, понять, что для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, принесущего многим пользу и всем — удовольствие».
Законный ход этому завещанию, слава богу, дан не был — его автор, Павел Третьяков, вернулся из-за границы живым и здоровым. Но основные принципы, изложенные в том письме, остались неизменными. Знаменитая на весь мир Третьяковка, во всяком случае поначалу, была устроена именно так, как замышлялось её создателем.
Впрочем, почему «создателем»? Сам Третьяков себя таковым не считал. И всегда подчёркивал: «Деньги, которые я трачу на картины, не мои. Это деньги рабочих фабрики Третьяковых. Галерею создал не я, а они. Я только доверенный их. И наживаю деньги для того, чтобы вернуть нажитое народу в виде полезных учреждений».
Уже тут можно начинать загибать пальцы, подсчитывая, какие новые, немыслимые до тех пор принципы заложил Третьяков. Первое — его собрание сразу замышлялось не как личная коллекция, а как общественное достояние. Второе — он полагал себя всего лишь доверенным лицом, или, по нынешним меркам, этаким продюсером, который лишь подбирает произведения искусства, исходя из собственных представлений, что будет интересным и полезным для народа.
На наше счастье, вкус и чутьё у продюсера Третьякова были отменными. Иногда приходится слышать, что то завещание было не более чем декларацией о намерениях — дескать, к 1860 году никакой коллекции у Третьякова не было, потому что картины он начал собирать всего лишь четыре года назад.
Это и так, и не так. В завещании действительно указано, что 50 тысяч рублей надлежит потратить на приобретение собрания Фёдора Прянишникова, куда входили полотна Брюллова, Федотова, Венецианова, Клодта и Айвазовского. Но потом Третьяков упоминает и своё собрание: «К этой коллекции прибавить мои картины русских художников: Лагорио, Худякова, Лебедева, Штернберга, Шебуева, Соколова, Саврасова, Горавского». По распределению топовых фамилий понятно, что пока собрание Третьякова проигрывает — у него только Саврасов. Но, тем не менее, некий костяк уже есть.
Тут появляется ещё один новый принцип. Третьякову очень хотелось подобрать, как он писал в завещании, «национальную галерею, то есть состоящую из картин русских художников». Лучшим собранием на тот момент была как раз коллекция Прянишникова. Но купить её не удалось — не сошлись в цене. И потому Третьяков идёт другим путём — не рыщет в поисках шедевров старых мастеров, а покупает картины современников и соотечественников. Здесь он достигает двух целей. Во-первых, уверенности в том, что это не подделка: «Самая подлинная картина та, которая лично куплена мной у художника». Во-вторых, даёт мощный импульс для развития современной русской живописи, которую тогда ценили невысоко: «Если иногда какой-нибудь художник наш и напишет недурную вещь, то считалось, что это случайно. И что он потом увеличит собой ряд бездарностей. Я был иного мнения».
Это «иное мнение» определило развитие русской живописи как таковой на полвека вперёд. Третьяков, как и положено продюсеру, искал и находил новые имена, превратив своё имя в своего рода лейбл — слова «куплено Третьяковым» отныне и навсегда стали синонимом знака качества. Но что же было нужно художнику, чтобы попасть в ряды отмеченных Третьяковым?
«Для меня интереснее бы иметь русский сюжет», «Лучше дать полную свободу художнику как наблюдателю», «Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения, никаких чудес. Дайте мне хоть лужу грязную, да чтоб в ней правда была, поэзия».
Русское. Правда. Поэзия. Свобода. Ценнейшие качества. Особенно последнее. Дело в том, что в первые годы и вход в галерею был свободным. Да и вообще свободы и заботы о посетителях там было столько, что, если смотреть из нынешнего дня, всё это представляется совершенно неправдоподобным.
Но, тем не менее, всё это правда. Одним из первых смотрителей галереи был Николай Мудрогель. Он оставил прекрасные и достоверные воспоминания «Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее». Вот один из забавных сюжетов, описанных Николаем Андреевичем:
Однажды мы заметили, что галерею стали посещать странные женщины: очень разговорчивые, развязные, пестро одетые. Придут — и ну расспрашивать:
— А всем можно ходить сюда? И семейно можно? И, к примеру, сразу человек двадцать? И говорить между собой можно?
— И говорить можно, и смотреть, и чем больше народу, тем лучше, — отвечали мы.
Впоследствии оказалось, что это московские свахи, которые превратили галерею в полигон для смотрин женихов и невест. Тусовки были многочисленными и шумными, но сам Третьяков никого не гонял:
Лет с десяток потом устраивались у нас подобные смотрины. Само собой, и о них я говорил Павлу Михайловичу, а у того глаза становились веселые:
— Все-таки на картины-то смотрят женихи и невесты?
— Смотреть-то смотрят... Но ничего не видят.
— Ну и пусть. Авось, что-нибудь в их памяти останется. На первый раз и этого достаточно, чтобы узнали дорогу в галерею.
И это ещё один принцип, который был заложен Третьяковым в галерею с самого начала:
Вход был для всех бесплатный, каждого мы встречали радушно. Если нас спрашивали, мы старались дать самый подробный и самый вежливый ответ. Павел Михайлович внушал нам, что каждый, кто приходит в галерею, его дорогой гость, и его надо встретить именно как гостя.