В конце 2016 г. отметили 110-летие выдающегося русского филолога, культуролога и искусствоведа, историка русской литературы, академика Дмитрия Лихачёва. Каким он был на самом деле?
И за того парня...
— На деда сильно повлияли годы на Соловках, куда его студентом сослали на 5 лет (его арестовали за участие в студенческом кружке «Космическая академия наук». — Ред.). Там он увидел кошмар. Ведь в лагере содержались не только арестованные по 58-й статье контрреволюционеры, то есть интеллигенты, «лишние люди», царские офицеры, но и урки, закоренелые преступники. Представьте: приличный мальчик из хорошей, интеллигентной семьи, который просиживал всё время за книгами, вдруг в 21 год оказался в отрыве от всего привычного и попал в тюремный мир хулиганов, уголовников, проституток, извращенцев, наркоманов. И надзирателей. Не менее жестоких, чем осуждённые. В этом мире ему предстояло жить и выживать. И он выжил.
Как-то двое узников попытались убежать из лагеря. Когда их поймали, для устрашения была расстреляна целая партия заключённых. Должны были расстрелять и Дмитрия Сергеевича. Но он спрятался в поленницу дров, простоял так всю ночь и спасся. И потом решил, что должен жить за себя и за того человека, которого расстреляли вместо него...
Сказалось ли на нём впоследствии общение с блатными, уголовниками и надзирателями из лагерной администрации? Как он пережил внутри себя тот ужас, который описывали в своей прозе, например, Шаламов и Солженицын? Во-первых, Лихачёв и Солженицын сидели в лагерях в разное время, и порядки у них были разные. Солженицын много спорил с дедушкой на эту тему, потому что в его, Солженицына, время уже произошло разделение уголовников и политических заключённых. Лагерная администрация пыталась натравить одних на других. И уголовники охотно устраивали политическим ужасную жизнь (кстати, Солженицын написал главу о Соловках в «Архипелаге ГУЛАГ» со слов Дмитрия Сергеевича, который вёл в лагере дневниковые записи и потом сумел вывезти их на материк).
Когда дедушка находился на Соловках, до этого ещё не дошло. Некоторые блатные ему даже помогали. Например, квартирный вор и «король всех урок» на Соловках Иван Комиссаров, с которым они жили в одной камере почти год, дважды буквально спас ему жизнь. Дмитрий Сергеевич говорил, что вышел из лагеря с новым знанием жизни и прежде всего понял, что каждый человек — человек. Это понимание потом пронизало всю его жизнь. Он не обозлился, а, наоборот, возвысился над происходящим.
Заканчивал дедушка свой срок ударником труда на Беломорско-Балтийском канале. Пока находился на Соловках, он помогал людям: например, старался что-то сделать для малолетних преступников. Однажды заметил, что из-под нар высовывается чья-то худая грязная ручонка. Оказалось, что там прячутся дети: полуголые, голодные, донельзя оборванные и завшивленные. Их так и называли там, «вшивками». Им было гораздо тяжелее, чем взрослым: они могли, скажем, выменять на еду или проиграть в карты всю свою одежду... И вот, дедушка собирал этих «вшивок» по всему острову.
Он, конечно, изучал этот мир как учёный. Известно, что ещё в лагере он опубликовал в местном журнале «Соловецкие острова» свою первую научную работу «Картёжные игры уголовников», а потом написал научную статью «Черты первобытного примитивизма воровской речи», которая вышла в Москве в 1935. Но тем не менее дед не терпел этот жаргон, хотя прекрасно его знал и даже кое-что показывал в лицах. Однажды в детстве я прочла одно из ранних произведений Каверина, «Конец хазы», и там был блатной романс «Мы со Пскова два громилы!» Я спросила: «Дедушка, это Каверин сам придумал?» Он ответил: «Ну что ты, это же известнейшая песня!» А потом подошёл к вешалке в нашей городской квартире, надел пальто, поднял воротник, сунул руки в карманы, прошёлся по коридору какой-то особой вихляющейся походочкой и напел эту песню, получилось очень похоже.
Он никогда не произносил блатных слов и не терпел, если слышал в чьей-то речи обороты из словаря уголовников. И вообще сторонился вульгарных людей и развязных манер. Он мог выгнать гостя из своего дома, если тот позволял себе хотя бы раз выразиться на «фене»... В 90-х ему подарили книгу об арго нынешних уголовников, где в качестве предисловия была использована та самая его статья, посвящённая воровской речи. Спустя годы я нашла её где-то в самом дальнем углу: дедушка перевязал книгу верёвкой, видимо, для того чтобы я её не открыла и не прочла. А сверху приклеил записку: «Абсолютно неприлично и абсолютно неверно». Как-то раз во время завтрака я в шутку произнесла: «Дедушка, ты тусовался с Собчаком». Он бросил на стол вилку и вспыхнул: «Речь засорена жаргонизмами! Я буду завтракать в другое время». И такая острая реакция сохранялась до самых последних его дней.
Со времён лагеря он не выносил и игральных карт. Поэтому у нас в доме не было ни одной колоды. Однажды дед приехал на нашу дачу в Комарово и увидел, как я играю в подкидного дурака в компании с детьми академиков. Он ужасно рассердился, взял меня за руку, отвёл в сторону и устроил строгий разнос. Кроме того, дед запрещал мне пользоваться косметикой. Он считал, что я должна очень скромно одеваться, когда иду на занятия. Поэтому лет до 20 я донашивала «приличные» мамины вещи. Дмитрий Сергеевич возражал и против того, чтобы я поступала в Академию художеств. Он говорил: «Художники — это богема. Ты будешь поздно ложиться спать. Пить вино. Не ходить в присутствие!» Хотя я не давала никаких поводов для беспокойства: была «правильной» девочкой и отличницей. Видимо, на дедушку так подействовали судьбы падших женщин на Соловках...
У дедушки как у человека уже отсидевшего так и остался на всю жизнь страх перед возможным арестом. Помню, ещё в девяностые я видела у нас квартире под кроватями у деда и бабушки чемоданы, перевязанные верёвками. А в них смена белья, мыло, спички, шерстяные носки. Для обоих... В стране уже произошла перестройка, но эта привычка не исчезла.
Кстати, эти чемоданы сыграли свою роль в истории с пожаром. В 1997 году в нашей квартире на кухне внезапно вспыхнул газ. Он горел так сильно, что подойти к вентилю, чтобы перекрыть, или к водопроводному крану было никак нельзя. Дома в этот момент были бабушка, дедушка, моя тётя, я и моя маленькая дочка Верочка. Дедушка повёл себя в этой ситуации совершенно потрясающе... А ведь ему был уже 91 год! Он вытащил из-под кроватей чемоданы с «лагерными» вещами и вынес их на лестницу. Потом проверил все стенные шкафы в поисках Верочки, которую он нигде не видел. Но я уже отвела её к соседям. Затем эвакуировал из квартиры бабушку и только после этого взялся сам тушить огонь: бегал с тазиком воды, пока наш сосед не догадался найти стояк и выключить газ во всём доме. Пожарные, которые приехали позже, сказали дедушке: «Вас надо наградить медалью! Вы вели себя так грамотно, что можете служить примером». Дедушка устало сел в кресло-качалку и ответил: «У меня есть опыт. Свой первый пожар я тушил на Соловках, когда горел наш барак».
И ещё одна привычка, которая мне запомнилась: после 10 вечера дед откладывал дела и слушал «вражеские голоса». Сидел у приемника, крутил тумблер настройки, а я присаживалась рядом и слушала. Не всё понимала, но прослушивание «забугорных» радиостанций завораживало меня, возникало чувство тайны и опасности. В то время без этого не обходилась ни одна приличная ленинградская кухня.
«Обманывали, как в школе...»
Меня часто спрашивают, были ли у Дмитрия Сергеевича недоброжелатели среди деятелей культуры. Это были не враги, а научные оппоненты, те ученые, которые считали, что «Слово о полку Игореве» — подделка. Они действительно высказывались о дедушке зачастую обидно, но это не значит, что он их не уважал. На его семидесятилетие коллеги сочинили шуточное стихотворение, где были строки: «Но не спится, тревожат мой сон Сулейманов, Зимин и Мазон». Это трое учёных, которые выступали против Дмитрия Сергеевича публично и далеко не всегда доброжелательно. Но сам он, в отличие от них, умел принимать чужие взгляды, которые были противоположны его мнению. Скажем, у него были диаметрально противоположные представления о древнерусской истории с Львом Гумилёвым, который полагал, что монголо-татарское иго обогатило Русь многими ценными вещами. Дмитрий Сергеевич считал, что всё было наоборот: иго отбросило нас далеко назад и затормозило нашу культуру. Мне он запретил смотреть фильм Тарковского «Андрей Рублёв», сказав, что в нём русская история сильно искажена. Однако при этом он очень уважал Льва Николаевича и даже предложил, чтобы они вместе выступили в одной телепередаче.
У него были серьёзные с поры с Никитой Михалковым. Один из них показали по телевизору. Дед говорил: «На культуре нельзя зарабатывать!» А Михалков возражал, что нет, можно. В конце концов Дмитрий Сергеевич ушёл из Фонда культуры. История была такая, что особняк на Гоголевском бульваре, который передали фонду благодаря дедушке и Раисе Горбачёвой, Михалков и его помощники решили сдавать в аренду. Однажды ночью после банкета там случился пожар, сгорели красивый дубовый зал, рояль, уникальная лепнина и паркет. После этого дедушка сказал: «Вот к чему приводит стремление зарабатывать на культуре!» И затем саркастически добавил: «Для Михалкова вся культура — это его фильмы». Он считал, что Фонд культуры станет работать на михалковское кинопроизводство.
Были в этом фонде и другие люди, которые оказались не такими, как думал о них дедушка. Он работал там бесплатно, ради идеи. А потом понял, что его просто обманывают, жульничают за спиной. Как-то, ещё работая в Фонде культуры, откуда он потом ушёл, дедушка рассказывал со смехом, как однажды за границей спонсор фонда — алмазная компания «Де Бирс» — подарила ему пишущую ручку с бриллиантами. Дед принял подарок. Но представитель фонда вскоре забрал у него ручку со словами, что на таможне её не пропустят, надо всё как-то специально оформить. Он, мол, поможет. Дед отдал ручку и больше её не видел... Это были обманы самого примитивного толка. Не то что, мол, поставьте подпись под таким-то документом, нет. Они его обманывали, как в школе: «Дай мне взаймы то-то и то-то». А потом: «Ты мне ничего не давал».
Дед ушёл из Фонда культуры не только потому, что был потрясён обманом, который творился за его спиной. Но ещё и потому, что увидел новую для себя породу людей. Тех, кому безразлично дело, которому они должны служить, людей, которые заняты только своим благополучием, «пристраиваются», переходят из фонда в фонд. И после этого он сказал: «Никогда больше ни с какими фондами не буду иметь дела. Хватит!»
Не сдавал своих
Я слышала упрёки, что Лихачёв, мол, прятался за древнерусской литературой. Да, он был учёным-филологом. И что? Разве он не отстаивал свою гражданскую позицию? В 1975 г. он отказался подписать письмо против Сахарова и был избит на лестнице своего дома. Мы с бабушкой проводили его на работу, он ушёл. А через 10 минут вернулся бледный, трясущийся, без очков, и сказал: «На меня напал какой-то человек...» Потом подожгли нашу квартиру, а милиция отказалась вести розыск. Это были акции устрашения, но дедушку всё равно не смогли запугать.
В своё время историк и краевед Лев Лурье написал в статье про ленинградскую блокаду, будто Лихачёв считал, что город надо было сдать немцам: тогда бы не погибло столько мирных жителей. Я была возмущена, попыталась встретиться с Лурье и объясниться с ним, но, к сожалению, беседа не получилась... Таких мыслей у дедушки не было и не могло быть.
Затем Даниил Гранин заявил, что Лихачёв слишком активно боролся с чиновниками и противостоял власти, и потому, мол, страдали окружающие его люди. Это было сказано уже после дедушкиной смерти. Мол, он был несдержанный, не думал о других, а думал только о деле, и поэтому люди оказывались сметёнными его напором, а потом ещё попадали под ответную реакцию властей, и в итоге за ним оставалась просека из пострадавших...
А я помню случай, который говорит об обратном. В советское время Лихачёв был запрещён на телевидении, но однажды интервью с ним включили в передачу о древнерусской литературе. После этого был страшный скандал: редактора, который делал эту программу, уволили, а с ним ещё двух сотрудников. Дедушка был невероятно расстроен тем, что их уволили, и устроил женщин на работу. Не на телевидение, правда, а в библиотеку. Но он сделал, что смог. А Гранин, быть может, сам был не слишком смел, поэтому его и раздражала смелость Лихачева.
На самом деле Дмитрий Сергеевич своих в обиду не давал и вступался за тех сотрудников, у которых были неприятности с властью. Однажды он помог своему ученику, профессору Гелиану Прохорову (Г. М. Прохоров — специалист по древнерусской и византийской литературам, доктор филологических наук, профессор СПбГУ, главный научный сотрудник Института русской литературы — Ред.). У Прохорова были связи с заграницей, более того, он даже перевозил запрещённую литературу, и однажды к нему пришли с обыском. Его жена Инна приехала вечером к нам на дачу. Она мне рассказывала, что, когда вошла, Дмитрий Сергеевич сразу обо всем догадался. Он попросил её подняться к нему в кабинет и сказал: «Я понимаю, у вас обыск». После этого он пошёл на приём к Григорию Романову и попросил не трогать Прохорова. Его могли выслать из страны или, во всяком случае, уволить из Пушкинского дома. Но в итоге оставили в покое.
В эпоху борьбы с космополитами он взял на работу Якова Соломоновича Лурье, отца краеведа Льва Яковлевича Лурье. Тот приехал к нему на дачу и пожаловался, что его уволили, а у него, дескать, маленький сын, которого нужно кормить. И в итоге Лурье проработал у него до самой пенсии... Кроме того, Дмитрий Сергеевич старался устроить своих сотрудников и после их выхода на пенсию, хотя бы на полставки. И это не считая того, скольким людям он помог с жильём, с учёбой, лечением, и т. д.
Ещё говорят, что он не очень разбирался в людях, был слишком доверчив, и в отношении человеческой натуры так и остался романтиком. Довольно странно для человека, прошедшего ад лагеря... Удивительно, что, несмотря на его жизненный опыт, Дмитрия Сергеевича легко обманывали. Один человек, который и сегодня занимает видный пост в фонде Лихачёва, однажды явился к нему на дачу и сказал, что приехал не один, а с семьёй: мол, у нас нет дачи, мы скромные люди, но так любим лес, что решили воспользоваться такой возможностью пособирать ягоды, и, пока, дескать, я разговариваю с вами, жена с ребёнком пошли собирать чернику... Дмитрий Сергеевич тут же умилился такой семейной идиллии, тем более что он очень почитал семейных людей и любил ходить за черникой. Они побеседовали, после чего этот человек сказал: «Ну, жена, как мы с ней договорились, уже уехала в город, и я, пожалуй, тоже откланяюсь...». Дедушка предложил: «Я провожу вас до электрички». И проводил его до платформы. Тот человек сел и уехал. А много лет спустя рассказал, что приехал один, на такси, но сказать об этом Дмитрию Сергеевичу не посмел. В середине 1990-х позволить себе приехать на такси из Петербурга в Комарово мог только очень богатый иностранец. Рассказать об этом Дмитрию Сергеевичу было немыслимо... Поэтому этот гость на электричке доехал от Комарово до следующей платформы Репино, там снова сел в такси и укатил в город...
Все знали, что он очень ценил людей, у которых крепкая семья и несколько детей. Если к нему приходил, скажем, молодой учёный с просьбой, и оказывалось, что у этого человека двое или трое детей, которых он очень любит, то этого было вполне достаточно. Дедушка начинал помогать ему с особым рвением и считал, что это очень хороший человек, раз у него жена и дети и он о них так заботится. Или, допустим, если человек, который к нему приходил, был одет скромно, чисто, в белой рубашке, выглядел интеллигентно, это тоже всегда действовало. Если дедушка подмечал в человеке такую деталь, которая ему была очень симпатична, то на всё остальное уже не обращал внимания. И многие этим пользовались.
В его дом часто приходили гости. Наш телефон звонил, не переставая, входная дверь почти не закрывалась. В квартиру мог внезапно ворваться кто угодно: попрошайки, кликуши, юродивые. И дедушка помогал всем без разбора, когда мог и когда не мог сам. Он строго относился к членам своей семьи, держал нас в ежовых рукавицах. Я не могла у него, например, попросить денег на новое платье или туфли. А чужие люди просили денег, и он не отказывал, за редким исключением.
Вместе с тем он был скрытным человеком, и всю жизнь у него было на удивление мало друзей. У моей мамы, кстати, тоже: может быть, лишь одна близкая подруга. В доме не собирались дружеские компании. Общение было по большей части деловое, научное, коллеги Дмитрия Сергеевича приходили к обеду и ужину, ели и обсуждали рабочие вопросы.
Обижена ли я на тех, кто был неблагодарен и вставлял ему палки в колёса? Это люди-флюгеры: то Лихачёв был у них кумиром, а когда время переменилось, они решили кумира развенчать. Я это понимаю...
Правда ли, что Дмитрий Сергеевич был старообрядцем? Так говорят. Но... Его мама была из старообрядцев, однако ходила в единоверческую церковь. Его жена Зинаида Александровна тоже была верующим человеком и как-то в юности спустила с лестницы девушку, которая пришла агитировать её в комсомол... Дед не был атеистом. Но не был и старообрядцем. Он был православным. Откуда же взялось такое представление? Очевидно, некоторым учёным из Пушкинского дома, изучающим старообрядцев, лестно поддерживать эту версию. Из соображений, что, мол, и он с нами... Другие по тем же мотивам говорят, что Лихачёв был ура-патриотом, националистом, шовинистом и даже антисемитом. Но всё это ерунда. К иным народам и их культурам он всегда относился с уважением. Например, сочувствовал ссыльным советским немцам и старался им помочь.
Ещё пишут, что Дмитрий Сергеевич разговаривал тихим голосом. На самом деле голос у него был громкий, и человек это был очень... Я бы сказала, даже брутальный, смелый, способный на резкие поступки. Его побаивались домочадцы, а, может быть, и сослуживцы. То есть в конце жизни он не был безобидным благостным старичком.
Я хорошо помню его с того времени, когда дедушке было лет 70, даже чуть раньше. Ужиться с ним было нелегко. В семье он всё брал на себя, всех себе подчинял. Был властным, я бы даже сказала, деспотичным. Мягкий и тихий человек не смог бы пережить то, что вынес дед... Когда мы садились за стол, то первое блюдо сперва подавали дедушке, он первым брал ложку. В нашем доме бытовали строгие запреты: например, дед говорил, что по телефону можно только условиться, скажем, о деловой встрече, но ни в коем случае нельзя занимать телефон долго: не больше пяти минут. Потому что нужно ценить каждую секунду, чтобы её использовать: жизнь коротка, и она может в любой момент оборваться.