Народная артистка РСФСР, лауреат двух Государственных премий СССР Наталия Белохвостикова 28 июля празднует 70-летие. В последние годы она не любит шумных компаний, предпочитая проводить время в семье. Но «АиФ» постарался выяснить, чем живёт сегодня звезда «Тегерана-43», «Легенды о Тиле», «Змеелова» и других любимых советских фильмов.
— Наталия Николаевна, такие «долгоиграющие» пары, как у вас с режиссёром Владимиром Наумовым, в творческом мире редко встречаются…
— У меня, конечно, история особая, потому что мы практически все время вместе с мужем. Так сложилась жизнь, что я много снималась у Володи. И даже если в этот день не была занята на съемках, он, приезжая домой, делился всем со мной. Я всегда в ауре всех его дел. И если я уезжаю куда-то, тоже по телефону рассказываю всё. Нас, помимо чувств мужчины и женщины, соединило еще и кино. Это бывает редко, очень часто в нашей среде пары распадаются. А тут случилось обратное, нам стало еще интереснее вдвоем, я начала играть роли, которые никогда не играла, а ему стало интересно для меня эти роли писать. Наверное, это везение какое-то. Самое главное — мы разговариваем.
Также я стараюсь побольше общаться и со своими детьми. Мне кажется, родители всё время должны руку на пульсе держать. Если ребенок тебе доверяет, нужно это ценить и — самое главное — надо не упустить этот момент доверия. Тогда ничего плохого с детьми не произойдет. И я в свою очередь доверяю своим детям. И Наташа, и Кирилл (Белохвостикова и Наумов усыновили мальчика в 2007-м, когда Кириллу было 3 года — ред) видят, и как нам по работе тяжело с отцом иногда, и как мы дергаемся, и расстраиваемся, и куда-то мчимся. Они все это видят и пытаются нас не огорчать. То есть ты не жалуешься детям, а просто разговариваешь с ними, они начинают жить на твоей волне. Помню, Кирилл, когда ему было 11 лет, спрашивал: «А как у тебя сегодня дела?» И надо было ему непременно сказать, как дела. Сказать по-своему, но сказать, а не отмахнуться. Тогда в будущем и он тоже будет рассказывать тебе о делах своих. Мои родители мне никогда ничего не запрещали, не говорили: «Надо читать эту книжку... Не надо ходить туда». Они просто разговаривали друг с другом, со мной, я слушала их и слышала, видела, как они поступают в той или иной ситуации. Очень важен собственный пример. Поэтому, прежде чем воспитывать маленького человека, нужно начать с самовоспитания.
А ещё я очень рада, что отец с сыном дружат. У меня была лучшей моей подругой мама. Она была для меня всем совершенно, я человек очень закрытый в силу воспитания — дипломатическая жизнь за границей диктовала свои правила. И только мама была моей поверенной. Моя дочь Наташа — ближе неё человека нет. Столько, сколько знает она, не знает никто про меня. То есть лучшая подруга, лучший советчик — дочь.
— Много лет назад вы усыновили Кирилла. У меня недавно друзья тоже занимались усыновением ребенка. Говорят: «Два миллиона это стоит». Я слушала их и мне было страшно — сколько препон, взяток, справок нужно, чтобы стать приемными родителями….
— Это катастрофа. Совершенно одинокие, несчастливые дети становятся заложниками игр взрослых. Мне год выматывали душу, когда я занималась усыновлением Кирилла. Мне говорили: «У вас кончилась эта справка, нужна новая», «Принесите справку о судимости». Я говорю: «Мне только что Путин вручил орден «За заслуги перед Отечеством». У нас такие награды не дают за уголовные преступления». «Нет, принесите подтверждение, что не судимы». А ещё медицинских справок вот такой список. И все они имеют разный срок годности. Пока оформляешь одну, другая справка уже недействительна. И ты начинаешь всё по новой. Это очень невесело, муторно, тягостно, унизительно. А в это время ребёнок сидит в детском доме… И всё время малышу говорят: «Тебя никто не возьмет, за тобой никто не придет, они передумали».
Дети ведь там, в детском доме, не то что жестокие, они завидуют, что взяли не их, а кого-то другого. Знаете, после того, как взяла Кирилла, я не была ни в одном детском доме. Притом что до того я много ездила, выступала там. И, честно признаюсь, никого не собиралась усыновлять. Я просто ездила к детям, привозила подарки, потому что душа просила этого.
А сейчас больше не могу, сердце разрывается. Это очень тяжело. Они виснут на тебе, как гроздья винограда, и каждый просит, чтобы взяли его. Это что-то страшное, я понимаю, что этим детям не нужны все эти подарки, которые ты туда привозишь, им просто нужно, чтобы пришел человек и сказал: «Пошли со мной». И это единственное, что оправдывает твое существование на этой земле, наверное, если ты можешь это сделать. Но здесь надо совершать поступки. А поступки у нас совершают мало народу.
— Вы сказали, что не планировали никого усыновлять. И всё же решились на этот шаг. Что повлияло?
— Помню, в этом детском доме был 101 ребенок. Самым маленький — Кирюша, ему было три годика, и он там находился всего два месяца. Мы выступили, вручили подарки, устроили чаепитие. И вдруг ко мне подошел мальчик: «Тетенька, привезите мне, пожалуйста, крестик». У тётеньки всё оборвалось внутри. Я судорожно стала говорить: «Может быть, ты хочешь игрушку? Может, ты о чем-то мечтаешь? Может, поехать куда-то? Давай мы тебе всё это сделаем». «Нет, ничего, только крестик, привезите мне, пожалуйста, крестик». И ушёл. Естественно, примчавшись в Москву, я купила крестик, повезла в детский дом. С крестиком ещё какие-то подарки. Он благодарил, ни о чем не просил, ничего не ждал и тихо говорил: «А можно я теперь пойду к себе?» И уходил в своих растянутых колготках и никогда не оборачивался, никогда. Вот это самое страшное слово для меня — «никогда». Вот и всё. И жить с этим было уже нельзя, ты так месяц существуешь, два и понимаешь, что ты должен опять туда поехать. И он опять тебе улыбнется вежливо, с тобой поговорит и скажет: «Можно я пойду к себе?», повернется и, не оборачиваясь, уйдет.
Он, как многие там, не просил «возьмите меня». Он ничего не ждал вообще от этой жизни, ничего. Это я поняла, что не смогу уже так жить, если этот малыш будет там один. Поэтому я и говорю «он меня усыновил».
— Почему вы в усыновлении не воспользовались своим статусом, своими связями?
— Я хотела всё сделать сама, сама. Я очень упрямая в этом смысле. Если совершаю какой-то поступок, я его совершаю. Я так за маму свою боролась много лет. Она тяжело болела. Врачи говорили: «В этот раз уже ничего сделать нельзя». А я отвечала: «Нельзя будет в следующий раз. А сейчас еще можно». В последний вот раз ее уже не вытащила…
Когда я решаю совершить поступок, я всех настраиваю, всем рассказываю, мол, давайте вот так поступим, и всё получится.
— Вы снимались не только у режиссёра Наумова, но и у режиссера Наталии Наумовой. Каково быть актрисой в фильме собственной дочери?
— Когда я включаюсь в работу, я артистка, она режиссер. Особенно в первой работе — фильме «Год Лошади: Созвездие Скорпиона» — мы с Иваром Калниньшем все время к ней подбегали: «Скажи, что ты хочешь, мы сыграем». Считаю, что кино — это тот мир, где надо помочь режиссеру сделать то, что он сочинил. Если я начну что-то своё диктовать,а кто-то другой — своё, мы растянем человека в разные стороны и не дадим ему сделать то, что он собирался. А ведь только режиссер знает, что он хочет. Мы видим сухие строчки сценария, а он знает, как это будет воплощено на экране.
— У меня возник смешной вопрос: а как оплачивается работа актрисы Белохвостиковой у режиссера Натальи Наумовой?
— Как и у всех совершенно. Это была картина, которую финансировало государство и у которой была жёсткая смета. И каждый артист в зависимости от ставки получал свои деньги. Но мы часто и бесплатно снимаемся, если понимаем, что на картине нет денег или деньги заканчиваются. Естественно, для меня это не проблема. Я из того поколения, когда мы ждали роли. Когда тебе звонили и предлагали что-то, то первое, что ты кричал в трубку: «Кто автор, кто режиссер, кто написал сценарий, что за роль, что, как?» Вопрос, а как эта работа будет оплачена, не задавался никогда, это было просто неловко. А сейчас первый вопрос, когда звонят актеру: «А сколько это стоит?» Всё остальное потом. Очень изменилась в этом смысле жизнь. Я выросла во времена, когда режиссер — это был Бог, каждый хотел сняться у Райзмана, у Швейцера, у Алова и Наумова, у Бондарчука, у Тарковского. Тогда звездой было стыдно называться, это слово было почти ругательством. Артист — да, артист. А звезда — это что-то нехорошее. Выпендрёж какой-то.