Владимир Высоцкий родился 25 января 1938 года.
Эльдар Рязанов, Станислав Говорухин, Алла Демидова, Валерий Золотухин, Вениамин Смехов, Игорь Кохановский, Александр Митта, Ия Саввина, Михаил Шемякин, сын Владимира Никита Высоцкий – в книге собрано сорок мемуаров тех, с кем дружил, кого любил и с кем выходил на одни подмостки знаменитый артист.
АиФ.ru публикует отрывок из воспоминаний Юрия Петровича Любимова, художественного руководителя Театра на Таганке, где прошла вся творческая жизнь Владимира Высоцкого-актёра.
Отрывок предоставлен «Редакцией Елены Шубиной».
***
Володя, несмотря на свой характер, прекрасно понимал, что «каждый сверчок знай свой шесток». У него всей этой советской сволочной галиматьи в голове не было. Он был поэт. Я потому и дал ему играть Гамлета. Да, он был хороший артист, но замечателен был не этим, а тем, что создал свой мир, свою совершенно удивительную поэзию. А артисты только одно твердили: «Почему ему можно, а нам нельзя?» Я отвечал: «А потому что он Высоцкий».
Самым зловещим было не когда я орал. А когда негромко говорил: «Владимир Семенович, будьте добры, покиньте сцену. Вы не слышите, что я вам говорю? Уйдите, пожалуйста, со сцены». И он уходил. И никакими штыками не кидался.
Бывали, конечно, всякие случаи. Один раз я сказал грубость.
Начинал он стихами Бориса Леонидовича Пастернака.
Он вышел на репетиции и заявил громогласно: «Гул затих! Я вышел на подмостки!» Возникло какое-то недоумение. И я сорвался.
— Вышел?
— Да, а что?
— Ну и уходи отсюда.
Он сперва не понял.
— Почему? Что?
— Потому что так нельзя! Что ты за фрукт? Ну и что, что ты вышел!..
Потом был тупик в работе, он даже исчез на некоторое время. Потом вернулся, стал очень хорошо работать.
К тому же еще случилось несчастье: на репетиции обвалилась декорация. Хотя делал ее конструкцию лучший вертолетный завод. Всех спас гроб Офелии, который удержал всё это. К счастью, никого не задело. Но рок какой-то тяготел. Я сидел в зале, репетировал, когда все случилось. После такой травмы для всех спектакль отложили до осени и тогда только выпустили.
Роль свою Владимир совершенствовал до самой смерти. И играл даже перед смертью. Он сыграл последний раз 18 июля и должен был играть 27-го, когда мы отменили спектакль, и никто не вернул билеты. Ни один человек.
А над ролью этой он думал постоянно, часто мы с ним об этом говорили, потому что роль такая же уникальная, как он сам. Он постепенно играл все лучше и лучше. Были случаи, когда он играл ее совершенно необыкновенно. Один раз, с моей точки зрения, он играл ее гениально — в Марселе. Он пропал. Волею судеб я его ночью нашел в четыре утра в каком-то портовом кабаке. Кагэбэшники, которые нас сопровождали, были довольны, ухмылялись: наконец-то вы прокололись... Видимо, Володя это понимал, потому что, увидев меня, даже протрезвел. Я говорю: «Садись в машину». Отвез его в гостиницу, вызвал врача. Что-то ему укололи, он заснул. Утром я стал звонить Марине. Довольно резко с ней говорил. Она сказала, что занята, я говорю: «Нет, мадам, вам придется бросить дела и приехать к мужу». Она приехала.
Я с самого начала говорил ему о религиозной стороне этой странной пьесы. Но все мои желания пробиться к нему прошли мимо. Только под конец жизни он стал задумываться, особенно над тем, что самоубийство — страшный грех.
Он Свидригайлова играл прекрасно. Это была его последняя роль в театре. Я считаю, что это лучшая роль его. А дальше он уже только фигурировал, одухотворял, помогал, как в спектакле о нем.
В последние годы несколько артистов сделали в театре программу «В поисках жанра». Высоцкий говорил вступительное слово и вел ее. Это была такая полуимпровизационная вещь. Давид Боровский сделал оформление, я — программу, всё наметил. Хотя это их творчество было. Я только помогал им.
Мы все как-то старались Володю легализовать, потому что он работал, а власти делали вид, что его нет.
Врачи мне говорили: «Вы на него сердитесь, а может, это наследственное и он иначе не может». Его родители отказались помочь поместить Володю в больницу. И хотя я не родственник, все-таки сгреб его и отвез принудительно. И считаю, что правильно сделал. Потому что он после этого два года работал, сочинил прекрасные стихи, песни, хотел кино снять.
Последние два-три года он мрачнел и пил очень много. Он все искал выход, иногда говорил какие-то очень наивные вещи. Вдруг неожиданно приехал вечером и начал говорить мне, что в театре становится неуютно, что реже тянет туда. Такой был долгий грустный разговор у нас.
— Володя, милый, ну неужели ты думаешь, что я не вижу? Это какие-то внутренние глубокие процессы разочарования, бесконечных сложностей, люди устают, стареют.
Но я чувствовал, что он уже совсем как-то уходит, он играл все роли свои, но уже целиком ушел в поэзию, хотя театр все равно оставался для него очень важным, нужным. А когда его в очередной раз обманули с картиной, я помню, мы с ним остановились и минут двадцать говорили.
— Да, Володя, брось ты, все равно они тебе не дадут это сделать.
Он говорит:
— Они обещали.
— Ну, обманут они тебя. Чего ты ждешь? Полгода уже прошло, а ты все маешься. Брось. Давай сделаем, что ты хочешь. Ну, скажи, что ты хочешь сыграть? Ну давай, Бориса Годунова сыграй.
И он хотел это сыграть, говорит:
— Ну, давайте подумаем. Я вот немножко приду в себя, вот кровь у меня. Здоровья нет совсем. Сил нет, — он переливание крови делал все время.