Обнажение чувств
Ольга Шаблинская, «АиФ»: Валентин Иосифович, сегодня многие ваши именитые коллеги-мэтры возмущаются: на сцене творится чёрт знает что – мат, голые люди… А молодые режиссёры говорят: новые постановки – это как глоток свежего воздуха в затхлом музее. А вы что думаете на этот счёт?
Валентин Гафт: Мы спешим определять что-либо. Поиски идут, и это оправданно. Есть очень много художников, которые чувствуют новое время, им надоела старая бытовая школа. Им интересно переосмыслить пьесу, подумать, какие там заложены пласты ощущений, столкновений между людьми, как их найти и сыграть. Ведь главное событие в театре – «родить» на глазах у всех, оправдать невероятные вещи.
Каждое время рождает личности, которые определяют очень многое. Вот хотелось бы, чтобы личностей было больше. Ответственность должна быть большая. Надо вернуться к тому, что на киноэкран, сцену надо выбрасывать накопленное. А накоплено сейчас мало.
Зато полным-полно студий, кружков, театров всех ростов. Но не все способны удержаться от соблазна так называемой свободы. Удивлять надо талантом. А сейчас порой таланта нет, а мусора, как ни странно, много.
Страшно, когда в искусстве всё «навыворот»…
– По-вашему, отчего люди идут по пути наименьшего сопротивления, называя это свободой и новым словом в искусстве?
– Всё это оттого, что другого они предложить не могут. Вот и говорят: надоел театр реалистический. А на самом деле таланта, профессионализма не хватает. А хватает наглости. Это не Эфрос и не Гончаров с их глубокими постановками, режиссёры, которым интересно было вникнуть в самое трудное положение, в которое попадает герой. И постановка порождала у человека, который это смотрел, недосягаемые раньше ощущения – всё было как про него самого. Это была для зрителя какая-то самопроверка.
Понимаете, иногда дыхание актёра выражает больше, чем голые тела на сцене. Потому что обнажение чувств – это больше, чем обнажение тела. Обидно, что сегодня театр превращается порой в демонстрацию обнажённых фигур.
– И публике очень часто это нравится.
– Да, беда в том, что люди хлопают – их приучили, что это модно. Но тогда молчит природа чувств. Ну, раздели актёра – и что? Вот какие мы смелые, докопались до самой сути, ничего не боимся, вот мы какие талантливые – и голые, и одетые.
Словом «свобода» оправдываются не очень талантливые произведения. Безобразие, которое порой видишь на сцене, не умещается ни в голове, ни в душе. Я на это смотреть не могу, мне стыдно за режиссёра, за актёров, за себя самого.
Когда поднимается занавес, мы хотим увидеть, как непостижима жизнь, что человек – не примитивная штучка, которая на сцене может снять штаны и играть, сидя на стульчаке.
Когда я прихожу в театр, я волнуюсь, я жду чуда. Но, оказывается, это не занавес открывается, а дверь в уборную. Театр нельзя превращать в безвкусный, неприличный «парад».
По-моему, многим модным активным людям было бы неплохо книжки нашего дорогого Константина Сергеевича Станиславского почитать. Это наш путеводитель. Станиславский разбирал способность театра заглянуть в глубину жизни человека. Зачем я хочу выходить на сцену? Надо думать об этом… Я не собираюсь читать нравоучения, но не надо расшатывать то прекрасное, что может дать театр.
Возможно всё?
– Сегодня достаточно часто вспоминают советскую культуру с её худсоветами – мол, этот институт сдерживал безвкусицу. Судя по тому, что вы говорите, Гафт – за возврат цензуры?
– Нет. На сцене возможно всё – если это оправданно и талантливо. Но при этом должны быть ответственность и вкус. Конечно, у нас много талантливых людей, которые понимают, что такое хорошо и что такое плохо. Только в хорошее вкладывать надо больше.
– Вы сказали, что уже не существует ни Гончаровых, ни Эфросов. Почему произошло измельчание личностей в культуре?
– Проблема в том, что «личностями» становятся те, кто не может быть ими. Это очень опасная вещь. Люди идут по лёгкому пути: стало модно «делать имя» на темах довольно откровенных, интимных, масштаб которых очень маленький, не выше, чем, например, просто физиологическая связь.
По телевизору идут разборы внебрачных детей у актёров. Идиотизм! Экран – это не постель, где укрылся одеялом и делай, что хочешь.
– Валентин Иосифович, разговор у нас с вами выходит достаточно пессимистичный...
– Ещё не всё потеряно. Великих произведений хватит для того, чтобы не бояться происходящего.
Есть у меня отдушина. Когда нахожусь в галерее Шилова, думаю: господи, почему же я слышу критику с разных сторон – это не художник, это фотограф. А я хочу защитить художника Шилова! Да, это фотограф, который потрясает душу, потому что смог увидеть такое в человеке и нарисовать это. Ты слышишь плач, иногда вой. Какая глубина чувств! В театре не увидишь таких обнажающих портретов. Войти в положение человека и через его глаза передать то, что нельзя описать словами… Невероятная вещь. Я написал маленькое стихотворение:
Здесь в лицах боль и сила духа,
Вся дурь и мудрость человека.
Здесь плачешь, глядя на старуху,
Здесь полон мужества калека.
Здесь, глядя на лицо Владыки,
Захочешь каяться в грехах.
Здесь миллионы пятен, бликов,
Как отблеск слёз в твоих глазах.
Здесь слышишь, как портреты дышат,
Здесь тихо, как у алтаря,
Портреты видят всё и слышат,
В молчании с Богом говорят.
Нет, здесь не кистью и не краской,
Нутром рисуется портрет,
Здесь честно пишут даже маски,
Когда лица под маской нет.
Искусство – потребность объяснить ощущение жизни, себя. Я думаю, что и стихи – это тоже потребность что-то такое объяснить…
«Любовь? Мне повезло»
– А у вас какое сегодня ощущение жизни?
– Вы знаете, жизнь бывает столь зла, что человек трудится, но не каждому удаётся заработать. Чаще всего кому трудно, у того результат лучше.
– Вам трудно было в творческой жизни?
– Я не жалуюсь – у меня могло быть хуже. Мне было хорошо. Во многом повезло. Хороший театр, хорошие партнёры, хорошие режиссёры.
Ощущения жизни? Вот мы сыграли, по-моему, любопытный спектакль «Пока существует пространство» в «Современнике» с Саидом Баговым. Написание этой пьесы – попытка почти невозможного. Это рассказ о любви. Когда она есть и когда её теряешь. Когда жизнь быстро проходит, ты начинаешь отматывать её назад, и происходит нечто странное в душе. Предел мечтаний – вернуться туда, назад. Сами понимаете, дело невозможное. Но это опыт жизни.
– А вам в любви повезло? Гафту – не автору пьесы, а мужчине?
– Повезло. У меня есть дом, где меня любят и помогают. У меня жена – великая актриса. (Ольга Остроумова. – Ред.) Я её люблю не только за талант, а за то, что она меня понимает. Если бы я был драматургом, написал бы об этом пьесу. Может быть, напишу.