«Про репрессии говорили шёпотом»
Он почти не сыграл возрастных ролей – разве что митрополита Филиппа у Лунгина в «Царе» да Каренина у Сергея Соловьёва в «Анне Карениной». Но Каренин у него получился такой, что Вронский на его фоне смотрелся ободранным котом. И такая тоска была в глазах у Каренина-Янковского – тоска состарившего мужчины, который вдруг понял, как отчаянно он не любим и что его жизнь сейчас полетит в пропасть.
Хотя стариком Олега Ивановича представить невозможно – с такой-то внешностью! Прямая спина, посадка головы, лукавый прищур, волосы, зачесанные с продуманной небрежностью. А уж если ещё и трубку раскурит… Мундир, фрак, шелковые рубашки с кружевными манжетами сидели на нём, как влитые. Будто родился Олежка (так его звали домашние) с золотой ложкой во рту. А не рос в Джезказгане, где медеплавильный комбинат, шахты, ветер, грязища. Школа, которая располагалась в бараке, с полуголодными учителями и зверски голодными учениками. А во втором бараке – местный дом культуры, куда бегали смотреть кино.
Он о детстве вообще рассказывать не очень любил – про отца, который был начальником Одесского порта, а до этого – другом Тухачевского. А до Тухачевского – офицером, дворянином, Георгиевским кавалером. За всё, видимо, в совокупности и отмотавшим два срока как «политзэка». Про мать – тоже дворянских кровей, которая так и не отказалась от фамилии Янковская, хотя отец предлагал – мол, легче жить будет, если порвёшь с «врагом народа». Про то, что мать ждала девочку, а появился третий мальчишка – он, Олег. Но был сын столь миловиден, что однажды мама не выдержала и в шутку надела на него платьице, а на локоны пристроила пышный бант. Та фотография, возможно, до сих пор хранится в каком-нибудь из семейных альбомов, бережно вклеенная старшим братом Ростиславом, который Олежке был вместо отца.
«Против власти точно никто не шёл, – вспоминал Олег Иванович. – И то, что в семье были репрессированные, тщательно скрывалось. Мы жили с установкой: если до вас дойдут какие-нибудь слухи, не верьте ничему! Если что-то и говорилось, то только шёпотом – боялись!
Зато потом… Потом начались возвращения. Оглядываешься назад и понимаешь: наверное, в своё время столько было отнято, что судьба восполнила потери. Ведь моё местонахождение – Саратов, периферия! – ни к какой карьере не располагало. А я вон как бабахнул одним выстрелом чуть ли не на второй день после окончания института – я имею в виду фильмы «Щит и меч» и «Служили два товарища». Они моментально обаяли совершенно разные аудитории. Но знаете, мне успех голову не вскружил. Я не сходил по этому поводу с ума, из меня не попёрла какая-то гадость… Я это воспринимал скорее как компенсацию за несправедливо отнятое и относился и с благодарностью, и с опаской. Хотя в актёрской профессии сломать позвоночник очень легко. Кто-то из мудрых хорошо сказал: «Удача – это тот конь, который позволяет себя обуздать». А уж удержаться на нём – это зависит от тебя. Был же момент, когда и про меня поползли слухи: «Кто? Янковский? Да это же отработанный артист!» Ведь кино так тебя использует, артиста могут так обложить… Но я не для того зарабатывал себе имя, чтобы в одночасье его испортить. Поэтому даже в очень дорогостоящей рекламе не снимаюсь!»
«Это ты пьяным валяешься?!»
Зато с ролями он экспериментировать любил. В «Ленкоме» одной из самых любимых его работ был спектакль «Синие кони на красной траве» по пьесе Михаила Шатрова. Марк Захаров в нем предложил ему роль Ленина. «Ну какой я (далее следовало крепкое словцо) Ленин, – смеясь, рассказывал потом Янковский. – Да еще без грима! Ну, на Дзержинского, может, еще бы и потянул, но на Ленина – никак! Но когда начинал играть, происходило чудо. Мне приятели даже комплимент как-то сделали: «А знаешь, ты действительно на Ленина становишься похож к концу спектакля».
А ведь я про Ленина – когда начинали над спектаклем работать – тогда знал очень мало. А если и знал, то только хорошее – ставили-то мы спектакль еще в советское время, в самом конце 70-х. Но что-то про этого человека слышал от мамы, что-то – от друзей. Книжки мне дали хорошие прочесть – так впервые познакомился с самиздатовской литературой. Поэтому и роль у меня получилась – не конкретный персонаж, а размышления. Кто мы и зачем живём.
И ещё один эпизод у меня смешной был с попаданием в роль. Только-только закончили фильм «Влюблен по собственному желанию». Режиссёр устроил показ «для своих». В зале – человек 25. Я пришёл с женой. Помните, с чего фильм начинается? Метро. На общем плане появляется пьяный человек, плюхается на асфальт, к нему подходит женщина… Жена сидит, с интересом смотрит на экран. И только когда в кадре появляется мой крупный план, она поворачивается ко мне и с изумлением говорит: «Так это ты там пьяным валяешься?». Это был самый дорогой для меня комплимент. Ведь жена в 99 случаях из 100 мужа узнает – по каким-то мелочам. А Люда меня не узнала!
Янковский не только чужую боль угадывал – он и свою смог угадать. В том интервью на вопрос «Вы боитесь чего-нибудь?» он ответил так: «Если вообще, то боюсь. Испугать меня легко – если в темной комнате крикнуть. А по жизни… Чего бояться? Что дачу отнимут? Так не в первый раз – такое уже проделали с моими родителями. Работать запретят? Такого уже не будет – страна изменилась. Как бы объяснить, чтобы было понятно… Существует такая черта, за которой ты понимаешь: бояться уже нечего. Она подспудно где-то сидит в сознании. Когда, к примеру, говорят: у тебя рак. Ну, чего бояться? Надо просто эти месяцы нормально дожить, что тебе отпущены – иного выхода нет». Этот разговор случился в декабре 2000 года. Янковский тогда был на пике формы, попробовал себя в режиссуре – снял фильм «Приходи на меня посмотреть». А через восемь лет ему станет плохо прямо на репетиции. Тогда грешили на сердце. Но боль гуляла по телу. Порой спектакли играл на обезболивающих. В конце концов прозвучал приговор: рак. И он дожил эти месяцы достойно. До последнего выходя на сцену. Как и сказал в том интервью – потому что бояться уже было нечего.