Сергей Урсуляк: «Меня пугает наша готовность к гражданской войне»

«Количество порядочных людей в России не изменилось. Чтобы их увидеть, надо направить прожектор чуть в другую сторону», — уверен Сергей Урсуляк.

   

   

Любовь к войне

Юлия Шигарева, «АиФ»: Вы что-то знали, Сергей Владимирович! Иначе с чего бы вы вдруг взялись за «Тихий Дон».

Сергей Урсуляк: Ничего особенного я не знал. Просто мне нравится этот роман — на мой взгляд, один из лучших романов последних 150 лет. И мне всегда было странно, что за «Тихий Дон» не дерутся режиссёры, студии. Потому что в нём есть всё, чтобы быть интересным сегодняшнему зрителю. Поэтому я предложил этот проект каналу «Россия», и они меня поддержали.

А к вопросу о том, чувствовал ли я что-то... Знаете, меня пугает наша готовность к гражданской войне. Когда достаточно какого-то ничтожного или чтожного повода — и мы сразу начинаем делиться. Отделять своих от чужих, друзей от врагов. Пугает эта готовность найти врагов внутри собственного дома. Внутри одной семьи, хутора, города, страны... Что, собственно, и произошло на Украине. Эта страсть, любовь к гражданской войне пугает. И лишний раз сказать о катастрофических последствиях этого нелишне.

— Мне казалось, что Россия (да и весь бывший СССР) уже исчерпала свой лимит на кровь, смерти, вражду...

— Я думаю, такого лимита не бывает в принципе... Понимаете, если бы последние 15-20 лет были потрачены на то, чтобы смягчать нравы, результат мог бы быть другим. Но поскольку мы занимались опустошением этой поляны — человечности, нравственности, этики, то на первый план по-прежнему выходит готовность всё порушить.

   

   

— Смотрите: практически 70 лет поколения в СССР воспитывали в стиле «Будь готов дать отпор, если враг нападёт». Нас готовили к войне. И 20 лет новой России разве достаточно, чтобы воспитать человечность?

— Готовность защищать свою Родину (а нас воспитывали именно так) — это один вопрос. Она должна быть у любого народа и всегда. А вот искать врагов внутри района, города, дома, готовность разделиться по каким-то непримиримым лагерям, отсутствие уважения к чужому мнению — это совсем другое. Умение принять альтернативную точку зрения — вот это нужно было воспитывать.

Убеждать в том, что это правильно — когда существуют разные точки зрения, разные подходы, разные возможности. Что не бывает лёгких рецептов. Что тот, кто говорит: «Я знаю, как...» — как правило, человек заблуждающийся. И вообще — что жить в ладу со всеми лучше, чем враждовать. Тогда, думаю, многие вещи в нашей новейшей истории мы проходили бы легче.

— В 1991-м все друг друга любили, и человек человеку был как родной брат. Когда же всё засбоило и во главу угла стала поговорка «человек человеку волк»?

— Почти сразу же и засбоило. Не мною сказано, что на волне революционных преобразований власть получают люди, не обладающие нужными качест­вами для того, чтобы жизнь действительно стала лучше. Вот и тогда к власти пришли не те. А те, кто готовил всё это с чистыми намерениями, оказались отодвинуты. Да они и не могли всё это возглавить...

Вообще всё, начиная с развала СССР, было уже совершенно неправильно. Не утверждаю, что Советский Союз должен был быть непременно сохранён, но по-прежнему верю: всё можно было сделать по-другому. Но поскольку к власти в бывших советских республиках тогда пришли люди, озабоченные лишь собственным благополучием, личными перспективами, то всё было принесено в жертву амбициям этих людей.

— А к власти в принципе могут прийти «те» люди — обладающие человечностью, совестью?

— При всеобщем избирательном праве — думаю, нет. Я не сторонник этих выборных институтов и не считаю, что, собравшись всем миром, мы можем выбрать что-то дельное. Какие могут быть альтернативы выборам? Не знаю. 

— Власть и совесть совместимы?

— Конечно совместимы! Не нужно думать, что, придя во власть, человек теряет ум и честь. Значит, изначально у одного человека ума и совести было больше, а у другого меньше. Были на протяжении истории России люди более порядочные, менее порядочные. И совсем непорядочные. Я не был лично знаком с Иваном Грозным и Николаем Вторым, но думаю, что некая разница между ними была. 

Право на счастье

— А ваш «Тихий Дон» про что получается?

— Для меня в этой истории интереснее всего судьбы простых людей в ситуации всеобщего кошмара. Право простых людей жить так, как они хотят жить. Право на невмешательство в чужую жизнь. Отчего погибло казачество? Пришли чужие люди и вмешались в их жизнь. Начали её активно улучшать. И улучшили до такой степени, что всё это исчезло. «Каждый человек имеет право на счастье. Жизнь так коротка, что дайте нам возможность испытать счастье. Не мешайте нам жить!» — я бы так сформулировал идею фильма. 

— В Интернете, обсуждая съёмки, кто-то написал: «Урсуляку будет трудно найти актёров на мужские роли. Сейчас в России не время мужчин. Мужиков всех перепахали — выжили только женщины».

— Это просто красивая фраза. Перепахали, не перепахали... Перестаньте! Мужчины в России остались. И вообще, по большому счёту, ничего не изменилось. Не изменилось количество талантливых или порядочных людей. И, чтобы увидеть, что в нашей жизни всё нормально, нужно направить прожектор чуть в другую сторону. Помните, год или два назад в одной из воинских частей произошла трагедия — капитан закрыл своим телом гранату, которую неудачно бросил один из солдат. Капитан погиб, но такой ценой спас других. Эта история обсуждалась хорошо, если час. А какую-нибудь ерунду или гадость — тех же «Пусси райт» мы обмусоливаем годами. 

Если же мы сместим акценты, поймём, что это — настоящее, а это — чушь собачья, тут же выяснится, что настоящего у нас очень много. Просто при взбалтывании (а нас в последние годы болтало и болтает) всплывает не то, что нужно. А то, что имеет настоящий вес, оседает на дно.

— Уехав на съёмки на Дон, там, за сотни километров, вы увидели другую страну?

— Уже в 200 км от Москвы люди живут другой жизнью — гораздо более человечной, спокойной. Хотя бы потому, что в небольших городах ещё остался стыд. Стыдно совершать какой-то поступок там, где тебя все знают. Москва в этом смысле анонимный город. Здесь ничего не стыдно, потому что нас так много, что никто твоей мерзо­сти и не увидит. Но жизнь в этих городах гораздо беднее — это тоже бросается в глаза.

Что меня действительно цапануло в Вёшках — это безумно красивая природа: закаты, рассветы, туманы, равнины, степи, горы. А в остальном я ехал решать скучнейшие задачи — где взять быков? Сколько лошадей у меня завтра будет в кадре? Мы договаривались о 50, а приехало 35. Что делать? И тут уже не до общефилософских вещей. 

— И где быков брали?

— Мы их вырастили. Сами. Чтобы они умели ходить в упряжке. Сказать, что мы добились поставленной цели, не могу. Кто-то ходит, а кому-то не хочется ходить — и он не ходит. А когда бык у тебя не идёт, всё остальное перестаёт быть существенным. Забываешь и про запрет на курение. И про запрет ругаться матом. И про то, что «зверьё как братьев наших меньших никогда не бил по голове». И начинаешь бить по голове зверьё, костерить тех, кто его для тебя растил. Потому что время уходит, а сцена не снята.

— А местной живности не хватило?

— Местных быков в нужном количестве нет. И лошадей нет. И домов нет. Жизнь повернулась так, что стало невыгодно держать корову, неинтересно пасти скот. И это большая беда. Земля людям, может, и стала бы интересна, но для этого опять-таки надо создать условия. А пока мы живём так, что не знаешь, за кого хвататься — то ли за быков, то ли за людей.