200 лет назад, 12 апреля 1823 г., у Николая Островского, одного из квартирантов Никифора Максимова, дьякона церкви Покрова, что в Голиках на Малой Ордынке, родился сын. Этот самый квартирант происходил из семьи священника, жена его была дочерью пономаря. Сын же их, названный Александром, посвятил себя иному служению — мы знаем его как отца русского национального театра.
Гений в халате
Что было отмечено ещё при его жизни. В 1882 году другой наш литературный классик, Иван Гончаров, писал Островскому, поздравляя его с 35-летием творческой деятельности: «Литературе Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать: "У нас есть свой русский, национальный театр". Он, по справедливости, должен называться: "Театр Островского"».
Собственно, одно из самых известных изображений Александра Островского и «прописано» около Малого театра в Москве, на сцене которого были поставлены все 48 его пьес, до сих пор составляющие основу репертуара. Памятник работы Николая Андреева и Фёдора Шехтеля показывает нам задумчивого пожилого человека в тёплом домашнем халате. Считается, что источником вдохновения служил не менее известный портрет Островского кисти Василия Перова — драматург там гораздо моложе, но в том же самом тёплом домашнем халате с меховой оторочкой. Что вроде бы вполне соответствует правде. Во всяком случае, художник Константин Коровин, в юности посетивший Островского и отчаянно робевший перед классиком, всё же не утратил природной наблюдательности и оставил свидетельство: «Он принял нас в комнате, в стёганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом на сукне план павильона на сцене, входы и выходы. Карты были — короли, валеты, дамы. На них наклеены ярлыки действующих лиц, фамилии артистов…»
Вроде бы соответствует, однако не совсем. А точнее — совсем не соответствует. Сохранилось довольно много фотографий Островского. И на всех них Александр Николаевич одет, что называется, с иголочки. Элегантные сюртуки, крахмальные сорочки, щегольские галстуки, очень часто — шляпа-цилиндр... Вообще современники отмечали, что по части внешнего вида Островский был самым настоящим снобом до мозга костей. А в бессмертие и вечность шагнул в затрапезном тёплом халате, пусть и отороченном мехом. Как же так? Ведь тот самый портрет работы Перова был создан в 1871 году, когда Островский пребывал в силе и славе и, по идее, запросто мог бы протестовать против такого «снижения планки». Почему же он ни единым словом не обмолвился о несоответствии образа и в целом остался доволен портретом?
«Тепло с ним было»
Всё это неспроста. На заре своей литературной карьеры молодой Островский жаловался историку Михаилу Погодину: «Ничего тёплого у меня нет». Впоследствии поживший уже драматург, переезжая в новый дом, отметил: «На новой квартире хочу прикопить немного тепла». Судя по всему, речь тут не о банальных градусах выше нуля, а о другом. О том, что отмечала горничная Островских, Анна Смирнова: «Тепло с ним было. Встречал всех с радостью, а которым и помогал. И всё от души, с добрым словом».
Что правда, то правда — с ним было тепло. Но каково было ему самому? Ему, человеку патологически доброму? А ведь Островский действительно был таким. Дочь актёра Фёдора Бурдина Татьяна, в замужестве Склифосовская, вспоминала, что когда Александр Николаевич останавливался в их питерском доме, ему очень хотелось отдохнуть с дороги, и он дремал в кресле-качалке. Но как? «Дети чувствовали его доброту, тянулись к нему со всех сторон. Так и я всегда лезла к нему, меня нельзя было отогнать от него. Как ни старались мои родные освободить Александра Николаевича от насевшей на него девчонки, им это не удавалось… В кабинете Александр Николаевич садился обыкновенно на качалку и засыпал, а я взбиралась к нему на колени и находила себе занятие — перебирать волоски его рыжеватой бороды. Я их закручивала, сплетала в косички, иногда выщипывала невольно и этим будила Александра Николаевича. Но он меня не прогонял, всё обходилось, и ни у кого на коленях не бывало так уютно…»
Доброта и душевное тепло — редчайшие качества. Человек, обладающий ими, постоянно и очень остро ощущает дефицит этих качеств в окружающем мире. Почему-то считается, что основной движущей силой, причиной конфликта в пьесах Островского являются деньги, а сам он — чуть ли не «певец зарождающейся власти капитала». На самом деле все его пьесы — именно что о недостатке человеческой доброты и душевного тепла. Само собой, что сюда попадает «купеческая классика», пьесы вроде «Грозы», «Бесприданницы» и «Свои люди, сочтёмся». Но сюда же, если подумать, попадает и сказка «Снегурочка», где главная героиня ищет как раз тепла и закономерно гибнет в финале.
Ввел в моду имя «Лариса»
Может показаться, что сам Островский от этого вроде бы должен быть избавлен. В самом деле — успех и слава пришли к нему почти сразу. О масштабах его триумфа можно судить по одному любопытному факту. Имя Лариса в православных святцах присутствовало, однако прозябало где-то на задворках. Но вот Островский пишет свою «Бесприданницу», главную героиню зовут Лариса Огудалова — и внезапно это имя становится в России одним из самых популярных.
Что такому человеку до какого-то там «тепла»? Ведь всё вроде при нём — знай себе, наслаждайся жизнью. Но не выходит. Потому что на поверку окружающий мир оказывается холоден и, в общем, враждебен.
Допустим, со стороны власти этого можно было ожидать. Цензор Александр Гедеонов, прочитав пьесу «Банкрот», названную потом «Свои люди, сочтёмся», выдал нечто сокрушительное: «Все действующие лица — отъявленные мерзавцы, разговоры грязны, пьеса обидна для русского купечества». За этим последовал вердикт императора Николая I: «Печатано напрасно. Играть же запретить».
Однако не было тепла и со стороны своего брата-литератора, критиков и даже актёров. Вот, например, отзыв писателя и актёра Дмитрия Ленского о пьесе Островского «Бедная невеста»: «Дня три назад я прочёл её, и признаюсь: чуть-чуть мне дурно не сделалось! Что за люди! Что за язык! Разве только в кабаках да неблагопристойных домах, так говорят и действуют! Тьфу! Какая гадость!» А вот что писал критик Николай Назаров о пьесе Островского «Доходное место», которую, к слову, ставят до сих пор: «Богатый сюжет, с которым автор не совладал; ложная идея, на основании которой построил он свою пьесу; неестественность в ходе действия; бессилие в создании главных действующих лиц». Холодком веяло даже после премьеры бронебойной «Грозы», ставшей вневременной классикой — публицист Александр Гиероглифов отмечал: «Нельзя ожидать, чтобы драма сделалась достоянием общего понимания и симпатии».
Может быть, хотя бы со стороны простых людей Островский мог ожидать тепла? В конце концов известно, что крестьяне, живущие рядом с его поместьем Щелыково, что в Костромской губернии, чуть ли не в три ручья рыдали, когда драматург умер: «Маленький был, а похороны барина помню. От дома до церкви несли его на руках крестьяне. Дед мой нёс крышку гроба, а я, ухватившись за край его рубахи, шёл рядом… Вернулся я с дедом домой, он и говорит мне: "Вот, Васька, помни, как мужик своего заступника в последний путь проводил"».
Всё так. Другое дело, что тепла здесь иной раз было даже слишком много. В 1884 г. те самые крестьяне пытались поджечь усадьбу Островского — только безветрие спасло её от полного уничтожения: «Я сейчас менее трясусь и, вероятно, скоро поправлюсь, но не совсем. Я чувствую, что у меня что-то подорвано, чего уж не восстановить. Я в одну ночь постарел на несколько лет…» Через два года Островский умрёт. И останется в нашей памяти как человек, кутающийся в домашний меховой халат. В поисках тепла…