180 лет назад, 26 октября 1842 г., в городе Череповце произошло событие, главный герой которого напишет о нём так: «В день папашина рождения вечером я явился на свет – подали шипучки и поздравили предводителя и предводительшу с Василием Васильевичем номер два».
А «номером один» в те годы был череповецкий уездный предводитель дворянства Василий Верещагин. У него уже рос сын Николай, впоследствии прославившийся как создатель новой для России отрасли народного хозяйства – масло- и сыроделия. Прославился Николай громко – известно, что Дмитрий Менделеев отказался от доклада об открытии своего Периодического закона на заседании Русского химического общества ради визита на ферму Верещагина. Однако слава Василия Васильевича «второго» – живописца, путешественника и литератора, станет в семье Верещагиных своего рода эталоном.
«Непревзойдённый баталист», «художник, ненавидевший войну», «преследуемый царями за то, что осмелился показать изнанку войны»… Подобные определения, выпавшие на долю живописца Василия Верещагина, от частого повторения стали восприниматься как правда. Но, если немного поразмыслить, станет ясно, что все они как минимум неточны.
Не баталист
Подчеркнём – именно все! Даже пробравшаяся в энциклопедии формула «Верещагин – художник-баталист». Это не так даже с формальной точки зрения. Батальная живопись – это когда на полотне маршируют колонны или шеренги, кто-то несётся с отбитым знаменем, а полководец верхом на коне, вставшем на дыбы, ободряет «чудо-богатырей»… Словом, когда на картине кипят бой, баталия.
А теперь вспомните самую известную работу Верещагина, его визитную карточку – «Апофеоз войны». Разве это баталия? Сражения отгремели настолько давно, что кости успели побелеть… Верещагин почти ни в одной из картин не изображает битву как таковую, а только то, что было до или после неё. Что же касается «Апофеоза войны», сам художник жанр произведения определил так: «Если не считать ворон, это натюрморт, в переводе с французского – «мёртвая природа».
Если кому-то покажется, что от этих слов веет не то запредельным цинизмом, не то сарказмом, так оно и есть. Верещагин был наделён невероятным талантом и одновременно крайне противоречивым характером. Лучше прочих о таких людях сказал писатель Николай Лесков: «Характернейший представитель весьма замечательного у нас типа умных, сильных, даровитых и ревностных, но по некоторым чертам неудобных русских людей».
Не пацифист
Эти черты сквозили даже во внешнем облике Верещагина: «Менее всего его можно было признать за художника. Скорее можно было бы сказать, что это какой-то занозистый русский казак. В каждом его движении чувствовались стальные мышцы, упорная энергия, неукротимость, решительность и независимость». Таким увидел Верещагина литератор Пётр Сергеенко. И попал в точку.
С одной небольшой поправкой. Не казак, а атаман калибра Семёна Дежнёва или Владимира Атласова – русских героев-первопроходцев, которые не боялись ни Бога, ни чёрта и шли в «края неведомые», движимые одновременно авантюризмом и чувством долга. Пацифистами они, конечно же, не были. Зато были верны государю и служили Отечеству. Но делали это очень по-своему.
Именно таким и был Верещагин.
О его «пацифизме и миролюбии» говорит характерная деталь – он почти никогда не расставался с оружием, револьвером «Смит-Вессон». Но применял его оригинально. В 1869 г., возвращаясь из Семиречья через Омск, он едва не стал жертвой грабителя. «Первою моею мыслью было убить его, но не решился я брать греха на душу», – писал потом Верещагин. Он «всего лишь» сломал нападавшему рукояткой револьвера нос и челюсть… Однако чаще действовал кулаками.
Так, в 59 лет Верещагин столкнулся с американской мафией. Перед его второй выставкой в США, что состоялась в 1901 г., к нему явились двое и стали вымогать деньги под угрозой очернительской кампании в прессе. О том, что было дальше, рассказал сын художника: «Отец нанёс первому такой удар, что его противник грохнулся навзничь. Его компаньон, оставшись один, пытался улизнуть, но отец настиг его и дал такого пинка, что тот, пролетев сквозь дверь, растянулся во весь рост».
Художник и царевич
Когда говорят о «преследовании» художника, чаще всего вспоминают эпизод его «Туркестанской выставки», что проходила в Петербурге в 1874 г. А конкретно – слова наследника престола, будущего императора Александра III: «Его тенденциозности противны национальному самолюбию, и можно по ним заключить одно: либо Верещагин скотина или совершенно помешанный человек».
Это было мнение человека, который на войне пока не бывал и не видел её страшной изнанки. А Верещагин не только видел, но и, будучи штатным рисовальщиком в Туркестанской армии Константина Кауфмана, принимал в боевых действиях непосредственное участие.
Ко времени Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Верещагин службу уже оставил и потому мог писать и говорить, не оглядываясь на начальство. К тому же при третьем штурме Плевны, что был приурочен к 30 августа, именинам императора Александра II, был убит его брат Сергей, тело которого не удалось вынести с поля боя: «Так оно и осталось, к величайшему моему горю, пухнуть и гнить в массе – страшной массе зря покладенных в этот день трупов солдат наших…»
«Брань не выношу»
А вот как пишет другой человек: «Что ужасно в этом штурме 30 августа – даром пожертвовали такой массой дорогой русской крови, безрассудно, без всякой надобности. В этом я вижу преступление, за которое все виновники этого страшного дня должны будут отдать отчёт не только перед всею Россией, но перед самим Богом». Кто же это? Такой же «пацифист», что и Верещагин? Ни секунды! Так писал своей матери тот самый наследник престола, цесаревич Александр, что несколько лет назад выбранил художника «скотиной». Дело в том, что Александр Александрович командовал при третьем штурме Плевны Рущукским отрядом, лично был на передовой, сам занимался рекогносцировкой и успел ознакомиться с тем же, с чем был давно знаком Верещагин.
Цесаревич и художник с тех пор думали одинаково. К сожалению, тёплых отношений между ними так и не возникло. Кто в этом больше виноват – бог весть. Оскорбления в свой адрес художник не забыл и, судя по всему, поступил, как у него было заведено: «Как бы честна, пряма и благонамеренна ни была брань, но я её не выношу. Моё первое движение в таком случае – подраться с человеком, меня выбранившим, а если этого нельзя, то нагрубить ему в пять раз более, чем он мне…» Но в любом случае ни о каком «преследовании» Верещагина за его картины или за его позицию речи не шло.
«Завидуем России»
Александр, похоже, сумел раскусить Верещагина, чего не удалось даже близкому товарищу художника, генералу Михаилу Скобелеву, который говорил: «Я сам храбрый, да со мною немудрено: у меня и честолюбие, и самолюбие… К тому же, когда пойдёшь вперёд, назад не двинешься: я же людей за собой веду. Но Василий Васильевич! Он самый храбрый человек, какого я когда-либо встречал! Кой чёрт его несёт вперёд?»
«Кой чёрт его несёт», – сказано удивительно верно. Верещагин, судя по всему, был болен войной, как алкоголизмом или наркоманией. И вот здесь с некоторой натяжкой можно сказать: «Он ненавидел войну». Ненавидел, как ненавидит и проклинает зависимый человек предмет своей страсти. Пробовал ли он уйти от неё? Да. Когда Скобелев позвал его в Ахалтекинскую экспедицию 1880–1881 гг., Верещагин отказался: «Баста ездить по войнам!» И долгие годы жил спокойно – такую возможность по иронии судьбы дал ему император Александр III, прозванный Миротворцем. Но в 1904 г. началась Русско-японская война. И Верещагин отправился туда. И погиб, как жил – живописцем на войне. 30 марта 1904 г. он взошёл на борт флагманского корабля адмирала Макарова «Петропавловск». На следующий день броненосец подорвался на японской мине в гавани Порт-Артура. Вот как отреагировал на гибель Верещагина писатель Кайдзан Накадзато, представитель «той стороны»: «Как величественна его смерть! Мы завидуем России, в которой живёт Толстой, и, узнав о смерти Верещагина, не можем не почувствовать к этой стране уважения и почтения».