110 лет назад, 30 ноября 1912 года, по адресу Санкт-Петербург, Михайловская площадь, дом № 5, состоялось одно из самых значительных событий отечественной литературы. В подвале этого дома, где располагалось кафе «Бродячая собака», выступил Владимир Маяковский.
«Публика пришла в ярость»
Вообще-то его дебют состоялся в феврале того же года. Но то был диспут о современном искусстве, и Маяковский там, как говорят, выступил с речью серьёзной, почти академической. А тут, в «Бродячей собаке», он впервые читал со сцены свои стихи. И, что называется, сорвал банк: «После г. Бурлюка выступил другой московский поэт — г. Маяковский, прочитавший несколько своих стихотворений, в которых слушатели сразу почувствовали настоящее большое поэтическое дарование. Стихи г. Маяковского были встречены рукоплесканиями». Так писали в ежедневном издании «Обозрение театров».
В принципе, такой приём был в порядке вещей. «Бродячая собака» заслуженно считалась местом притяжения самой передовой и радикальной богемы. Грубо говоря, Маяковский тогда выступал для более или менее своей тусовки. Которая была способна оценить и новаторство, и глубину, и поэтическую технику, а эпатаж, дерзость, бунт и скандал вынести за скобки.
Зато потом всё перевернулось с ног на голову. Всероссийскую славу принёс Маяковскому именно что скандал. Вернее, скандалы — они сопровождали чуть ли не каждое его выступление. Накал страстей был настолько высок, что раскололась даже «Бродячая собака» — в 1915 году часть выступавших с Маяковским на одной сцене заявила хозяину заведения, Борису Пронину: «После подобной мерзости мы считаем позорным ходить сюда!» Что уж говорить о рядовом, неподготовленном зрителе? Дореволюционные газеты регулярно публиковали репортажные отзывы о выступлениях Маяковского — как сольных, так и в составе группы футуристов. Вот, скажем, заметка из октябрьского номера «Московской газеты» 1913 года — речь там идёт о презентации стихотворения «Нате!»: «Публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики “долой”. Маяковский был непоколебим, продолжая в указанном стиле. Наконец решил, что его миссия закончена, и удалился». Заметка типичнейшая, таких было примерно по двенадцать в каждой дюжине.
«Нокаут! Наш победил!»
Этот резкий взлёт, железно ассоциирующийся со скандалом, резко контрастирует с тем, что было потом. Куда-то исчезает вся внешняя фанаберия, включая знаменитую жёлтую кофту, которая на самом деле была иной расцветки — в чёрно-жёлтую полоску: «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор». Исчезает и скандал, и бунт. После революции перед нами предстаёт вроде как совсем другой Владимир Владимирович — тот самый, о котором товарищ Сталин сказал: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».
Контраст разительный. И, на первый взгляд, позволяющий рубить сплеча. Дескать, Маяковский «переобулся в прыжке» и, став советским классиком, утратил первоначальный драйв и напор.
Впечатление ложное. И драйв, и напор, и умение «взять» любой зал и любую публику — всё это оставалось при нём. Более того — эти личные качества Маяковский умудрился каким-то образом поместить в стихи. Да так, что даже прочитанные чуть ли не через полвека после смерти поэта, да ещё и на чужом языке, они были способны «убрать» самых модных и горластых бунтарей своего времени. Чему был свидетелем другой бунтарь, Эдуард Лимонов, написавший рассказ о том, как американский поэт читал свой перевод стихов Маяковского в клубе CBGB, самом крутом заведении Нью-Йорка семидесятых голов, в расцвет первой волны панк-рока. Другим поэтам панки орали: «Долой!» Но вот как они встретили стихи Маяковского: «Я видел, как ребята Лоуэр Ист-Сайда вскочили. Как, разинув рот, они что-то кричали. Как девочки Лоуэр Ист-Сайда визжали и шлепали ладонями о столы... Сырую дыру наполнила яркая вспышка радости. Радость эта была, несомненно, сродни радости, которая вдруг охватывает зрителей матча в момент чёткого удара одного из боксеров, пославшего противника в нокаут. Зрители вскакивают, орут, аплодируют, захлебываются восторгом и удовольствием... Нокаут! — крикнул я Лёньке. — Наш победил!»
Маяковский был настолько крут, что признанные лидеры панк-поколения по сравнению с ним показались молокососами и желторотиками. А ведь тогда в клубе CBGB читали не что-то из раннего, «бунтарского», а вполне конкретное стихотворение «Левый марш», написанное в конце 1918 года. То есть это уже вполне советский Маяковский.
Работал не за страх, а за совесть
У нас очень любят цитировать выражение: «Кто в молодости не был радикалом, у того нет сердца, кто в зрелости не стал консерватором, у того нет ума». Выражение приписывается Уинстону Черчиллю, хотя на самом деле принадлежит французскому историку Франсуа Гизо. Это первый косяк в употреблении хлёсткого афоризма. А второй состоит в том, что эту фразу применяют, как правило, к политикам.
Хотя, если уж по совести, она подходит для всех. И в первую очередь для поэтов, которые, в общем-то, небезосновательно претендуют на роль глашатаев поколений. Таков был, например, Пушкин, в возрасте примерно восемнадцати лет написавший своё знаменитое: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». А после тридцати лет выдавший не менее знаменитое стихотворение «Клеветникам России». Но об Александре Сергеевиче никому и в голову не придёт сказать, что он, дескать, «переобулся в прыжке» или, чего доброго, «продался власти». Нет. «Наше всё» попросту повзрослел и поумнел. Стал государственником, да таким, о котором император Николай I говорил: «Сегодня я беседовал с умнейшим человеком в России».
А вот Маяковскому достаётся по полной программе. Хотя в его случае мы видим ровно то же самое, что происходило и с Пушкиным. Он действительно взрослеет, умнеет и закономерно становится государственником. К тому же проблемы у СССР были очень похожи на проблемы Российской Империи. Например, распухание чиновничьего аппарата, погрязающего в бесплодных совещаниях. И вот в марте 1922 года Маяковский публикует в «Известиях» своё стихотворение «Прозаседавшиеся». А Владимир Ленин моментально и очень в тему на это дело реагирует: «Я, хотя и не принадлежу к поклонникам Маяковского, давно не испытывал такого удовольствия с точки зрения политической и административной».
Собственно, об этом когда-то сказал другой советский классик, Лев Кассиль: «Маяковский начал, как бунтарь. Теперь он говорит как строитель нового социалистического государства». Добавим — не просто говорит, а по факту активно участвует в строительстве этого самого государства. Во всяком случае, на идеологическом участке — точно. Вспомните, какие лозунги чаще прочих были в ходу при советской власти? Правильно: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», и делящий с ним пьедестал: «Ленин и сейчас живее всех живых». Автор и того, и другого — Владимир Маяковский.
Причём Маяковский пишет так не из каких-то шкурных соображений. О чём свидетельствует любопытная статистика. За пять дореволюционных лет он написал один том стихов и прозы. За двенадцать лет после революции — одиннадцать (!) томов. А ведь вдохновению, как известно, не прикажешь. Значит, он действительно был увлечён своей новой ролью государственника и трибуна. И работал не за страх, а за совесть.
Соперник Пушкина
Что, конечно же, сказывалось на качестве. Есть один любопытный критерий, который определяет место поэта в народном сознании. Это крылатые фразы, которые прочно вошли в язык. И вошли так, что иногда мы и сами себе не отдаём отчёт, кто же их автор.
Первое место здесь принадлежит, конечно же, Ивану Крылову. Его басни нас сопровождают с детства, и мы точно знаем, что бывает, «когда в товарищах согласья нет», или что «у сильного всегда бессильный виноват». Но вот насчёт второго места возникают большие сомнения. Логично было бы предположить, что его занимает Пушкин.
Или нет? Если как следует разобрать наследие Маяковского, то выйдет, что на второе место может претендовать и он. Понятное дело, что всякие «моя милиция меня бережёт» и «я волком бы выгрыз бюрократизм» были взяты в оборот советской пропагандой, искусственно раскручены, и потому в забеге участия принимать не имеют права.
Но и того, что осталось, хватает с лихвой. «Наступить на горло собственной песне». «Планов громадьё». «Светить, и никаких гвоздей!» «Простое, как мычание». «О себе любимом». «Больше поэтов, хороших и разных». «Ясно даже и ежу». «И жизнь хороша, и жить хорошо». «Землю попашем, попишем стихи». «К штыку приравнять перо». «Что такое хорошо, и что такое плохо». «Ешь ананасы, рябчиков жуй». «Шершавым языком плаката». «Весомо, грубо, зримо». «Любовная лодка разбилась о быт». Продолжать можно почти бесконечно, поэтому скажем, что даже выражение Глеба Жеглова: «Дырку от бублика получите, а не Шарапова» — всего лишь повторение удачного образа Маяковского: «Кому бублик, а кому дырка от бублика — это и есть демократическая республика». И, между прочим, 90% этих крылатых выражений — наследие поэта, уже ставшего государственником. Именно в этой роли он оказался и успешен, и результативен, причём по гамбургскому счёту.
Конечно, Маяковский, как и любой другой поэт, может нравиться, а может и вызывать отвращение — вкусы у всех разные. И мы не будем вслед за товарищем Сталиным говорить: «Безразличие к его памяти и к его произведениям — преступление». Потому что и без того мы пользуемся его наследием каждый день по многу раз.