145 лет назад, 3 октября 1873 г., в Кадашёвской слободе Замоскворечья родился младенец. Родился он в старинной семье с почтенными традициями: ещё во времена царевны Софьи московские купцы Шмелёвы славились как ревнители веры и знатоки Писания. Неудивительно, что младшего сына подрядчика Сергея Шмелёва, названного Иваном, впоследствии назовут «певцом сияющей православной души».
Роман Шмелёва «Лето Господне» с некоторых пор вошёл если не в хрестоматии, то в списки рекомендованной литературы — точно. Во всяком случае, его, пусть и в несколько сокращённом виде, постоянно переиздают в серии «Школьная библиотека». И, надо сказать, правильно делают. Потому что «Лето Господне» — редчайшее, уникальное произведение отечественной литературы. Оно написано так, что читателю становится спокойно и уютно. Здесь нет традиционного для нашей словесности пафоса богоискательства или богоборчества, нет конфликта отцов и детей, нет конфликта человека и государства, нет душного многословия на тему «что же будет с Родиной и с нами», нет набившего оскомину «тварь ли я дрожащая или право имею». Словом, если кому-то нужно изображение «России, которую мы потеряли», лучшего варианта не найти. И если для Ивана Тургенева «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий» единственной «надеждой и опорой» был русский язык, то нынешние поколения могут к этой формулировке добавить: «Русский язык в произведении Ивана Шмелёва „Лето Господне“».
«В самоварах, на долгих дужках, — сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С мёдом, с имбирём, — душисто, сладко. Стакан — копейка. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар — клубами, как из паровоза. До ночи прогуляешь в ёлках. А мороз крепчает. Небо — в дыму — лиловое, в огне. На ёлках иней. Морозная Россия, а... тепло!..» — вот цитата из рассказа «Рождество», который стал основой романа. Ласковый и тёплый, несмотря на суровый климат, мир России, мир доброй русской семьи, мир, наполненный любовью и взаимопониманием. Такой, каким он должен быть.
К сожалению, здесь придётся в который уже раз припомнить хлёсткое выражение: «Тем, кто любит колбасу и уважает законы, не стоит знать, как делается и то, и другое». Потому что знакомство с жизнью семьи Шмелёвых разносит всю эту благостную картинку вдребезги.
«Начальное образование Иван Шмелёв получил дома, под руководством матери, которая особое внимание уделяла литературе и, в частности, изучению русской классики», — так говорят о матери Шмелёва наши энциклопедии. Формально они не врут: Евлампия Гавриловна действительно уделяла «особое внимание» русскому языку и литературе. В чём это выражалось конкретно, поясняет сам Иван Сергеевич в письме к Ольге Бредиус-Субботиной: «Задёрганный дома, я ничего не понимал по русской грамматике, и мать наказывала меня розгами... Призывалась кухарка, — здоровущая баба — она держала жертву, а мать секла меня до — часто — моего бесчувствия. После наказания пол был усеян кусками берёзовых веток, всё моё тело было покрыто рубцами, а меня силой заставляли ходить в баню! Понимаешь? Когда меня силой втаскивали в комнату матери, и шли где-то приготовления к пытке (искали розог) я, маленький, худой, с кулачками у груди молил чёрную икону Казанской Божьей матери — спаси, помоги! И так иногда три раза в неделю... Потом, годы спустя, я уже мог бороться. Помню — мне было тогда 12 лет — схватил хлебный нож. Тогда — кончилось...»
Вообще-то, когда избитого розгами ребёнка с его кровоточащими рубцами силком запихивают в баню, это называется словом «истязание»: эффект примерно такой же, как если бы на открытые раны швырнули пригоршню соли. Максим Горький, в своё время тоже хлебнувший чего-то подобного через край, в автобиографическом произведении «Детство. В людях. Мои университеты» сказал точно и веско: «Свинцовые мерзости русской жизни». К слову, именно Горький поддержал начинающего писателя Шмелёва, который в ранних рассказах был вовсе не таков, как в «Лете Господнем». Скорее, наоборот, обличающая жилка у Шмелёва тогда чувствовалась очень сильно: «В ваших рассказах чувствовалась здоровая, приятно волнующая читателя нервозность, в языке были „свои слова“, простые и красивые, и всюду звучало драгоценное, наше, русское, юное недовольство жизнью».
Потом всё недовольство куда-то пропадает: «Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах, — и чудится мне, в цветах, — живое, неизъяснимо-радостное, святое... — Бог?.. Не передать словами. Я прижимаю к груди яичко, — и усыпляющий перезвон качает меня во сне». Так в романе написано про Пасху. Спокойно, уютно, благостно.
Но вот какой она была в действительности: «И ещё помню — Пасху. Мне было тогда лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнений, тем больше передёргиваний. Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дёрнул щекой — мать дала мне пощёчину. Я — другой — опять. Так продолжалось всё разговение, слёзы мои капали на пасху — солёные, наконец я выбежал в чулан под лестницу и плакал».
Человек думает одно, говорит другое, помнит третье, для «своих» пишет четвёртое, для публики — пятое, и всё противоположно друг другу. А главное, никто его к этому не принуждает: всё делается исключительно по собственной воле. Подобные штучки даром не проходят. В этом бешеном калейдоскопе очень легко утратить внятное понимание простой истины, того, что такое хорошо и что такое плохо. И придётся признать, что Иван Шмелёв его утратил.
30 июня страшного для России 1941 года Иван Сергеевич пишет: «Я так озарен событием 22 июня, великим подвигом Рыцаря, поднявшего меч на Дьявола. Верю крепко, что крепкие узы братства отныне свяжут оба великих народа. Великие страдания очищают и возносят. Господи, как бьется сердце мое, радостью несказанной... Знаю — теперь я могу писать, хочу писать». И работа над «Летом Господним», слегка затормозившаяся по причине творческого кризиса, на волне радости от деяний «рыцаря» Адольфа продолжается: Иван Шмелёв работал над ним до 1948 г.