Весной режиссёр Андрей Кончаловский объявил народный кастинг в свой новый проект, посвящённый Октябрьской революции. О том, с какой точки зрения смотреть на те события, чем нам может быть близок Шекспир и почему обмен времени на деньги оказался не очень удачным, Андрей Сергеевич поговорил с «АиФ».
Юлия Шигарева, АиФ.ru: — Андрей Сергеевич, это вас юбилей событий Октября 1917-го подтолкнул к такому сложному и, говоря аккуратно, дискуссионному проекту?
Андрей Кончаловский: — Юбилей не был причиной. Я начал писать сценарий ещё 8 лет назад. И понял: если я не сделаю — никто не сделает. Потому, что я много лет посвятил изучению истории революции. А ещё потому, что меня расстраивает большинство посвященных этой теме фильмов. А уж современные сериалы на тему революции вызывают непреодолимое ощущение фальши и искусственности. Одной из причин является низкая культура их создателей и отсутствие всякой способности воспроизвести историческую реальность. Одним словом — липа!
— Что со всеми упомянутыми вами фильмами не так?
— Были прекрасные советские картины с чётким разделением: белые плохие, красные хорошие. Потом настало время, когда большевики оказались плохими, а белые — хорошими. А я хочу на эту историю посмотреть непредвзято, что очень сложно.
Я попытаюсь рассказать русскую историю, находясь в костюме и Ленина, и Сталина, и Николая, и бандита Лёньки Бешеного. Как сказал кто-то из индийских мыслителей, для того, чтобы судить человека, надо влезть в его ботинки и пройти в них его путь. Только тогда можно его как-то понять. Я стараюсь пройти этот путь таким образом и понять каждый характер в его «амбивалентности». Где все имеют право на ошибку. И каждый имеет право быть неправым...
У каждой нации есть своя длина памяти, своя скорость изменения мнений, знаний. Россия в этом смысле — как единая тектоническая плита. Она развивается в неблагоприятных условиях санкций — санкций не Америки, а Бога.
— Октябрьская революция, её завоевания долгое время была одной из идей, которая вместе с победой в Великой Отечественной, полётом Гагарина и др. сплачивала общество. Сегодня же из всех тех идей осталась лишь Победа. Но ведь прошло 77 лет! Уже нет той живой ниточки, что связывала воевавших и их внуков. И идея эта рано или поздно перестанет работать. Что-то сможет её заменить?
— У каждой нации есть своя длина памяти, своя скорость изменения мнений, знаний. Россия в этом смысле — как единая тектоническая плита. Она развивается в неблагоприятных условиях санкций — санкций не Америки, а Бога: 6-7 месяцев снега, неплодородные земли, необходимость жить в общине, потому что иначе не выжить. Вот на юге России, на Дону, на Украине возможно жить без общины, выделяться на хутора — земля плодородная, климат мягче. А в Центральной России нельзя. Есть выдающаяся работа ученого Леонида Милова «Великорусский пахарь», где он анализирует, почему в России так долго было крепостное право (что это вовсе не причуда, а необходимость государственная), почему жили миром, почему рыночные отношения — не свойственны русскому обществу.
У нас развитие истории шло очень медленно — поэтому и память медленная. В этом смысле русский человек, русский народ сумеет сохранить европейскую культуру. Думаю, через 20 лет европейцы будут ездить к нам, в Петербург и в Москву, чтобы посмотреть, как у них когда-то так же хорошо было. И поэтому же победа в Великой Отечественной до сих пор является тем, чем люди гордятся — это первое.
Второе: сейчас ностальгия по красному знамени стала особенно ощущаться. Потому что к нам пришло понимание американского «время — деньги». И это очень неважно подействовало на русского человека. При советской власти у нас была масса времени, мы читали, думали. А сейчас времени нет, мы время обменяли на деньги. Поэтому читать, думать уже некогда. Вот и остается только — держаться за эту победу. Потому что на сегодняшний день проекта у нас нет. А вот у предыдущего поколения проект на века был. И до определённого периода он развивался достаточно успешно.
Государство — это то, что должно ограничивать человеческую алчность.
— И что это за проект?
— Построение социализма! В своё время Бердяев сказал: «Государство существует не для того, чтобы создать рай. Государство существует для того, чтобы избежать ада». Государство — это то, что должно ограничивать человеческую алчность. Диагноз пока не поставлен.
— А почему таким проектом не может стать идея, что нужно работать и не воровать? Просто честно делать своё дело. Что почему-то удавалось, если посмотреть на историю России, крайне редко и в основном — староверам.
— Потому что за минувшее тысячелетие Россия сформировала крестьянское сознание, которое так и не выработало в себе понятие капитала — здесь не было условий для развития рынка. Крестьянское сознание имеет определённую ценностную шкалу. Как сказал кто-то из русских мыслителей, «худший враг для крестьянина — это зажиточный крестьянин, а не помещик». Так вот, наши олигархи — это те самые богатые крестьяне, это наиболее безжалостные существа. В силу крестьянского сознания Россия — патримониальное государство, где народ делегирует власть одному человеку. Мы не можем по-другому. И когда звучат призывы «Так больше нельзя, давайте уберем вертикаль власти», народ соглашается: давайте! Но в результате именно народ создаст вертикальную структуру власти согласно своему представлению.
Что бы мы ни собирали, всегда соберётся автомат Калашникова.
Так что — да, что бы мы ни собирали, всегда соберётся автомат Калашникова. Но если эта вертикаль получит правильный интеллектуальный заряд от людей, понимающих, что нужно для того, чтобы начать реформирование крестьянского сознания, то перемены начнут происходить. Но этот процесс связан с диагнозом, а не с лечением.
У нас же пока в основном лечат, но диагноз не поставлен. А диагноз — это то самое доминирующее крестьянское сознание. Которое, в отличие от фермерского, должно всегда жить в режиме номинальности. Крестьяне не терпят анонимности. В деревне все знают, кто б...ь, кто тать. И как только крестьянин попадает в город, где царит анонимность, у него тут же возникают криминальные мысли. Поэтому — да, воруют. Потому что у крестьянского сознания этический кодекс очень шаткий.
— И на какой тип сознания наше крестьянское надо менять?
— Крестьянское сознание несет в себе элементы общины, стремление к уравниловке — «мне ботинки на коже не надо, но и ты ходи на резине!». Нужно с детских лет воспитывать ответственность за свои поступки, уважение к себе как к личности, которой не нужен бесконечный присмотр, чтобы не нарушать этических правил. Это называется «анонимная индивидуальная ответственность», которая воспитывалась религией и условиями для возникновения рыночных отношений. То есть правом продать продукт своего труда.
И начинать с этого уже в школе. Поэтому сейчас прежде всего необходимы политические решения, которые позволят воспитать первое поколение таких родителей и учителей. Ведь именно родители и учителя формируют человека.
— Какой вы тем временем провокационный спектакль поставили, Андрей Сергеевич! Женщины во всём мире сегодня бьются за право быть министром обороны или матросом на судне, за право быть первыми во всем и везде, а у вас герои пьесы Шекспира «Укрощение строптивой» рассуждают, что главное достоинство женщины — покорность и послушание. Да вас за это феминистки всего мира заклюют!
— Время брать Запад за эталон безвозвратно ушло. Есть у нас в России, безусловно, некий пиетет перед Западом. Которого, замечу, до Ивана Грозного и во времена его правления не было. Поэтому часто, особенно в искусстве, мы смотрим куда-то в эту сторону. Я тоже через это увлечение Западом прошёл...
Вы упомянули феминисток и их возможную реакцию. Знаете, хотим мы того или не хотим, но больше двух третей населения планеты до сих пор живет согласно законам природы. А законы же природы не писаны. Это потом человек начал писать законы, переписывать их, жить по этим выдуманным законам — такая своеобразная болезнь человеческая. А неписаный закон природы гласит: в мире должно быть мужское и женское начало. В основе этого — много причин, в том числе и чисто физиологических, которые Запад пытается преодолеть. Трансгуманизм, трансгендерство — это всё попытка переделать человеческую природу. Попытка более глубокая, чем попытка создания объединённой Европы. Но и то и другое обречено на провал.
Трагизм ситуации заключается в том что Запад потерял всякую волю к сохранению своей национальной идентификации. Россия этой воли не потеряла и мы будем её защищать!
Для меня в этом явно ощущается тот закат Европы, о котором писал философ Освальд Шпенглер. Любая цивилизация приходит к концу. А поскольку наша цивилизация по меньшей мере на 800 лет «отстаёт» (беру это слово в кавычки) от западной, мы ещё растем, а не деградируем. Трагизм ситуации заключается в том, что Запад потерял всякую волю к сохранению своей национальной идентификации. Россия этой воли не потеряла, и мы будем её защищать!
— Нас от Шекспира отделяет четыре сотни лет. С чего вдруг вы за него сейчас взялись?
— Попробовали бы вы этот вопрос задать Чехову: «Антон Павлович, а с чего это вы вдруг написали рассказ “Степь”?» Он даже вопроса не поймёт. И скажет: «Голубушка, милая, я не понимаю, о чем вы говорите. Я пишу, что чувствую, думаю, считаю нужным». Правда?
Что касается Шекспира... Память человеческая оставила нам ряд вершин — античная драма, Софокл, английский театр и Шекспир, к примеру. Почему именно они стали вершинами, трудно сказать. Наверное, все великие авторы тем и велики, что в них есть некая загадка. Большое искусство всегда должно её иметь. Поэтому попытка прочтения великого Чехова, Стриндберга или Шекспира — это попытка режиссёра рассказать зрителю, как он этого автора чувствует, понимает. Иногда это делается за счёт извращения произведения, когда режиссеры стараются потоптаться на гробе: взять вещь и вывернуть наизнанку, или сыграть задом наперед, или что-то ещё с этим сделать. В этом смысле счастлив удел композиторов — нельзя играть Бетховена на унитазе и пишущей машинке.
— Ну до таких попыток, думаю, немного осталось.
— Но они не будут иметь успеха. Невозможно сыграть музыку задом наперед — потому что музыка, как и жизнь, движется из прошлого через настоящее в будущее.
Желание сделать Шекспира — это желание услышать его дыхание. Знаете, когда читаешь «Короля Лира», думаешь, что половину Шекспир написал, сидя в какой-нибудь таверне перед оплавленной свечой, царапая пером и хлебая эль. Потому что там есть такие места, которые вообще понять невозможно! Только пьяный такое мог написать (смеётся). Шекспира, как всех великих, очень трудно понять. «Понять» — это не рассказать словами, это дать почувствовать.
Я верю, что зритель приходит на спектакль или на кинофильм для того, чтобы стать ребенком. Чтобы погрузиться в некий мир, чтобы поверить, чтобы поплакать, испугаться — либо посмеяться. Больше нет ничего, кроме этих трёх чувств, «трёх струн», как говорил Пушкин. Поэтому я беру Шекспира, так же, как когда-то брал Софокла — чтобы оживить его на каких-то два часа. Чтобы дать возможность зрителю почувствовать его туманное воображение, фантазии. И конечно, не скрою, мне тоже нужно заработать денег, как и Шекспиру в его время.
Весь Шекспир — это помесь Небес и Балагана, особенно в комедиях. Вульгарность, глупые шутки, наивность, веселье — и одновременно глубокие смыслы, которые там заложены. Что для меня дорого и в кино, и в театре? Чтобы зритель почувствовал благодарность за то, что он увидел. А потом пришел домой и сказал: знаешь, я так до конца и не понял, там кто-то зачем-то переодевался — но было здорово! И если это мудрое шутовство получится, то я буду удовлетворен.