Материал обновлен 15 апреля 2016 года.
«Аристократические корни»
Никаких дворянских корней у меня нет! Мой отец с малолетства трудился на Путиловском заводе и был квалифицированным рабочим пушечного цеха. Правда, его мама была замужем за англичанином, но и тот, видимо, был не лорд. Англичанина этого я никогда не видел. Каким ветром его занесло в Россию? Он погиб ещё до моего рождения, погиб нелепо: под паровозом, на котором работал. Об этом мне рассказывала бабушка. А вот её я помню прекрасно. Статная красавица. Осталась одна с детьми, обоих поставила на ноги. Мама же моя — костромчанка. Отец её занимался торговлей. Вот такие у меня «аристократические» корни.
У меня было великолепное детство. Мы жили в Петербурге на Московско-Нарвской заставе. На нашей улице стояло всего три дома. Наш — самый крайний, рядом с Екатерингофом. Я ходил гулять в этот роскошный малолюдный парк. Помню чудесные пруды, дворец петровского времени, бот. Всё там дышало эпохой Петра I. Этот парк мне снится до сих пор. Мы жили в частном доме. Отец купил в нём квартиру из трёх комнат. Квалифицированный рабочий-оружейник, он получал приличные деньги — 280 рублей золотом. Я помню хозяина нашего дома. Помню дворника — очень красивого мужчину с бородой, всегда в белоснежном фартуке. Он следил за порядком, и у нас всегда была идеальная чистота. Когда начались революционные бои, мы с отцом вышли из дома — у ворот стоял дворник. Мимо одна за другой пролетали пули. Вдруг — раз! — и дворника не стало, на моих глазах его убила шальная пуля. Это моё самое сильное впечатление от революции.
Отец всегда был абсолютно лысым. Как-то я спросил, почему у него не растут волосы. И он рассказал, что вместе с Гапоном ходил к царю и, когда начался расстрел, он со страху залез на столб. Это его спасло, но на нервной почве он потерял волосы навсегда.
Он очень любил литературу. И всю жизнь с каждой получки обязательно покупал книги. В конце концов собрал огромную библиотеку. Усаживал нас с братом за обеденный стол под зелёной лампой и читал нам либо Тургенева (особенно он любил «Бежин луг»), либо Гоголя — начиная от «Вия» и кончая «Мёртвыми душами». Монолог о дороге я помню с детства. Ещё отец увлекался театром. Однажды выстоял гигантскую очередь, чтобы попасть на Шаляпина. Постоянно ходил в Александринку, когда я подрос, стал брать и меня. Ещё школьником я посмотрел «Дни Турбиных», с которыми приезжал МХАТ. Не привезли декорации, актёры извинились и стали играть в стульях. Но впечатление было грандиозное! К моему решению стать актёром отец отнёсся вначале настороженно. Но потом увидел меня на сцене — и благословил.
«Артистом стал случайно»
В школе я учился плохо. Особым кошмаром для меня были немецкий язык и математика. Я любил только два предмета — литературу и рисование. Частенько наведывался в Эрмитаж и Русский музей. Приходил ранним утром и проводил там весь день до закрытия. Иногда и школу прогуливал. Собирался поступать в художественную школу. Но мой школьный товарищ, проведав, что на Литейном есть частное училище Ходотова, бывшего артиста императорских театров, уговорил меня пойти за компанию сдавать экзамены. Вывесили списки — меня приняли, а его нет... Всё преподавание Николая Николаевича Ходотова заключалось в том, что он нам читал и читал, а мы должны были учиться читать так же.
Я стал часто ходить в Александринский театр. Видел Юрьева, Горина-Горяинова, Корчагину-Александровскую, Певцова, Мичурину-Самойлову. Очень любил Николая Симонова. Так искусство театра поглотило меня целиком. Ходотов приглашал к себе Леонида Сергеевича Вивьена. А тот организовал «Молодёжный театр» в бывшей Голландской церкви. Взял туда и меня — я играл там характерные роли.
В театр Мейерхольда я попал случайно. Брат Всеволода Эмильевича, Борис Эмильевич, был знаком с родителями моей жены. Он и попросил Мейерхольда посмотреть меня. Мейерхольд был моим кумиром. Я видел все его спектакли, которые он привозил в Ленинград. Когда я пришёл к нему в гостиницу «Европейская», то так оробел, что слова не мог сказать. Он расхохотался и сразу предложил мне пойти в его театр — дал роль Пети в «Лесе».
Всеволод Эмильевич был человеком огромного обаяния. Всегда очень элегантно одевался, очень энергичный, подвижный. В процессе репетиции он раз шестьдесят выбегал на сцену. Всё бегом! Начинал репетировать в свитере или в пиджаке, а кончалось тем, что он оставался в одной мокрой рубашке.
А потом ГОСТИМ закрыли. Мы готовили к выпуску «Как закалялась сталь», где я играл Павку Корчагина. Началась генеральная репетиция. Ждали Шумяцкого, возглавлявшего отдел искусств. Он вошёл в зал в галошах, не сняв ни пальто, ни головного убора. Мы играли для него одного. Спектакль не выпустили. Сочли его слишком пессимистичным. Это была прелюдия разгрома. Когда театр закрыли, для меня это было колоссальным ударом. Я был ошеломлён. Помню собрание, на котором актёры, воспитанные Мастером, выступали один за другим с разгромными речами. Промолчали только два человека: Эраст Гарин и Игорь Ильинский.
«Работать с Довженко было счастье»
На генеральной репетиции спектакля «Как закалялась сталь» присутствовал ассистент Александра Довженко, искавший актёра на роль Щорса. Он предложил мне приехать в Киев и попробоваться. Я поехал, и Довженко сразу меня утвердил. Работать с Александром Петровичем было счастье — очень талантливый мастер. Сделать фильм о Щорсе было заказом Сталина. Довженко рассказывал, что они долго гуляли по ночному Арбату и беседовали. Сталин хотел, чтобы в картине было много украинских песен и танцев. Он сказал Довженко: «Вы же видели картину „Чапаев“. Её все, от старика до малыша, поймут сразу. А вы сделайте такую картину, чтобы надо было задумываться».
Кстати, я совершенно не был похож на Щорса, но Довженко от меня не требовал сходства с ним. Мне сделали бородку, как у него, и всё. Перед каждой съёмкой Александр Петрович проверял грим, кто как одет, всё ли сделано так, как нужно. Если вдруг во время съёмки замечал, что косит карниз или дверь, то прекращал её и требовал поправить. Всё в кадре должно было быть идеально!
Так и во всём. Если актёр на репетиции делал что-то неверно, пока не добивался, чтобы тот нашёл нужную интонацию, снимать не начинал. Бывали случаи, когда он сам не знал, как снять сцену, и тогда мог в течение 10-15 дней сидеть на холме и снимать рожь. Как в этой ржи один казак догоняет другого. И так все пятнадцать дней.
Над ним иногда подшучивали. Помню, как он, осмотрев меня, вызывал Лёню Хазанова и говорил: «Лёнечка, сегодня, по-моему, не та борода». — «Как так, Александр Петрович? Борода та же, что была вчера». — «Нет, не та». Лёня брал меня под руку, шептал: «Пойдём походим полчасика по павильону». Погуляв, мы возвращались, Лёня говорил: «Александр Петрович, я всё исправил». — «Вот это другое дело!» Своих помощников Довженко называл так: «Безруко-безногие-слепорождённые». На протяжении всего года только и слышалось: «Безруко-безногие-слепорождённые». И под конец они решили пошутить в отместку. Снимали сцену торжественного приёма, когда Щорс угощает командиров. Накрыли стол, заставили его хрусталём, а на краю помрежа навалили груду костылей и биноклей. Довженко по обыкновению всё придирчиво осматривает, наконец подходит к этой куче: «А это что?» — «Александр Петрович, это мы приготовили для слепорождённых-безруко-безногих». Как он обиделся! Ушёл и три дня на студии не появлялся.
Обычно Довженко говорил актёрам, как видит ту или иную сцену, и продолжал репетировать до тех пор, пока результат его не удовлетворял. Для каждого кадра снимали по 12 дублей. Плёнку не жалели, тратили столько, сколько было нужно. Сейчас такое невозможно, а тогда не экономили, ведь как-никак, а у Довженко был заказ «сверху», лично от Хозяина. И нужно было помимо исторических событий снять и народные песни, и танцы, помимо непосредственных боевых действий показать народ.
Снимать мы начинали с раннего утра. В восемь привозили на съёмочную площадку, гримировали, одевали, и до восьми вечера — съёмки.
Конечно, переносить это было тяжело, к тому же я ведь Щорса играл на русском языке, и тут же делался дубль на украинском. Я украинского языка, естественно, не знал, и мне дали преподавателей, которые подсказывали, как надо правильно произносить слова. Причём если я в чём-то ошибался, то украинский дубль переснимали ещё раз. Но ничего, молодой был, терпел. И даже так освоил украинский, что мог говорить на нём. Не такой и трудный язык.
Я до этого фильма никогда на лошадь не садился. И ко мне приставили тренера — военного, украинца, по-моему, бывшего офицера царской армии. Щорс ведь прекрасно владел верховой ездой. И вот мой наставник в специальном манеже учил меня ездить без седла. Чуть согну спину, он мне кричит: «Выпрямить спину!», — и хлыстом по моей спине! «Ничего, — кричит, — стопка за мной!» Так я и выучился. Овладел конём великолепно.
«Душа ушла в пятки»
ЗА «Щорса» я получил первую Сталинскую премию. Кстати, со Сталиным мне довелось общаться только один раз. Случилось так, что меня пригласили вести концерт в честь его 70-летия. У меня душа в пятки ушла. Я разрезал программу на кусочки. Название каждого номера наклеил на палец, а поскольку тогда мне ещё не нужны были очки, то я мог спокойно читать, чтобы, не дай бог, не ошибиться.
Режиссёром этого концерта был Григорий Александров. Он сам объявил первые номера, а потом уже начал я. Всё это происходило в Георгиевском зале Кремля. Столы стояли буквой П. Сталин и всё Политбюро расположились совсем рядом. Но они сидели к нам спиной, лицом к зрителю. Наступает мой черёд объявлять. Вокруг все едят, стучат ножами и вилками, и, чтобы заглушить шум, я набрал воздуха и гаркнул в полную силу, не заметив, что рядом микрофон. Сталин обернулся, посмотрел на меня и что-то шепнул Берии. У меня перехватило поясницу так, что я до сих пор страдаю от болей. Второй номер я уже объявил нормально. Когда концерт закончился, мне предложили сесть за специально отведённый стол — поесть, выпить, но у меня так болела поясница, что я сразу пошёл домой. Дома выпил литр водки, но остался абсолютно трезв...
Помню, что, когда он умер, я ехал в театр на троллейбусе и меня била дрожь, а все в троллейбусе рыдали. Потом я и ещё несколько человек от партбюро театра отправились на похороны. Я, как и все на Красной площади, стоял на коленях.
Нутряки
65 лет я снимаюсь в кино, и сводила меня судьба в деле со многими достойными и талантливыми кинорежиссёрами. Но тех, кому могу поклониться до земли, только трое. Такого кино, какое создавали они, по-моему, уже больше никогда не будет.
Первым я назову Александра Петровича Довженко. Его философские высказывания, его поэтические размышления открыли мне, актёру тогда молодому, но уже познавшему театральные искания Мейерхольда, совершенно иной мир. И я устремился в этот мир, полный высоких нравственных чувств и романтических образов. Именно встреча с Довженко во многом определила мою актёрскую судьбу на несколько десятилетий вперёд.
Вторым в свой режиссёрский ряд я ставлю Ивана Александровича Пырьева, темпераментного, боевого, а для актёров — поистине отца родного. В начале 1944 года, в самый разгар войны, в холодных павильонах «Мосфильма» мы снимали лирическую картину «В шесть часов вечера после войны». Поразительно! До Берлина ещё было далеко, а Пырьев создаёт в фильме День Великой Победы, предугадывает, что этот долгожданный праздник придёт к нам весной, когда фронтовики снимут шинели и, сверкая боевыми наградами на парадных мундирах, обнимут жён и невест. И озарится огнями салюта майское вечернее небо над Кремлём. Предвидение Большого Художника — вот как я определяю финал музыкальной мелодрамы «В шесть часов вечера после войны», вышедшей на экраны страны в 1944 году.
А третьим режиссёром такого же масштаба, такой же самоотдачи, столь же наполненного любовью к народу сердца является для меня Сергей Фёдорович Бондарчук. Взяться за «Войну и мир» — ведь это же подвиг! Толстой — это могущество мысли и слова, и он, режиссёр, обращаясь к великой литературе, как бы вступал в диалог с Толстым, брал на себя смелость передать его могущество посредством языка кино. Грандиозная картина! И чем больше проходит времени, чем больше мы смотрим эту экранизацию главного русского романа, тем явственней убеждаемся в величии и мощи личности Бондарчука. Богом данный человек! Я не мифотворец, но, повторяю, я убеждён, что Сергей Фёдорович Бондарчук — Богом данный человек. И кажется мне, что он осознавал своё предназначение в земной жизни и нёс его подвижнически, просто и достойно.
Когда мне говорят: «Любил вас Бондарчук», я отвечаю: «Так и я его любил». Правда, мы никогда в этом друг другу не признавались. При встречах никогда не обнимались, не целовались. Сейчас поглядишь, в Государственной думе целуются, а потом и кулаки в ход могут пустить; в Академическом Малом театре, где я играю вот уже более тридцати лет, тоже целуются, а за спиной, бывает, чего только не выделывают. У нас же с Сергеем — только крепкое мужское рукопожатие, без сантиментов. Наше личное общение я бы определил двумя словами — мужественность и искренность. И вот это я никогда не забуду, это живёт в моём сердце и греет мне душу.
Есть в актёрской среде словечко — «нутряк». Это такой актёрский жаргон, так с уважительной интонацией говорят об актёре, который обладает редкостно тонким чутьём и вкладывает в роль весь свой душевный мир. Сергей Фёдорович — чистый «нутряк». Каждый воплощённый им образ он пропускал через себя, через своё сердце. А это человека сжигает. Но именно такая актёрская жертвенность и остаётся в памяти зрителей, во всяком случае, в памяти того поколения, к которому он принадлежал, и в памяти тех, кто работал рядом с ним.
А молодёжь... Не сочтите мои размышления за стариковское брюзжание, но, думается, я имею право огласить своё мнение. Не замечаю я в нынешнее время среди играющих главные роли в кино и телесериалах «нутряков». Сейчас молодые актёры научились играть только сыщиков или бандитов. И как такому менту-бандиту доверить Пушкина? Или Толстого? Или Достоевского? Что он будет с ними делать? И ещё в каждом современном фильме обязательно голые девушки. Разве такая «отчаянная» исполнительница сможет стать Наташей Ростовой? Или даже Мариной Мнишек? Происходит актёрская деградация. Понимают ли те, кто рвётся играть в фильмах про бандитов и сыщиков, что они выбрали профессию, принадлежащую культуре?! Если молодые артисты сегодня не защищены театральным репертуаром, в котором, слава богу, ещё живёт классическая драматургия, это — беда, если не полный профессиональный крах.
С моей точки зрения, актёры, пережившие Великую Отечественную войну, пусть и не воюющие на передовой, были способны создавать на экране образы истинных героев! Потому что это время было временем всеобщей народной трагедии и личным человеческим горем каждого. В каждом здравомыслящем, талантливом актёре оно запечатлелось навсегда. Именно такие артисты и актрисы могли выразить в полной мере высоту и силу духа. Вот чему нас научила драма прожитых лет.
***
Я никогда не имел никаких ценностей — ни машины, ни роскошной дачи, ни шикарных костюмов. Я прожил эту жизнь с замечательной семьёй, с любимой работой. У меня нет врагов. Может, потому, что я никогда не сплетничал, не писал кляуз, никому никогда не завидовал и не делал зла.
Фильмография:
1936 — «Случайная встреча» («Месяц май», «Иринкин рекорд»)
1939 — «В поисках радости» («Сказ о Никите Гурьянове»)
1939 — «Щорс»
1940 — «Светлый путь»
1941 — «Сердца четырёх»
1943 — «Он ещё вернётся»
1944 — «В шесть часов вечера после войны»
1946 — «Адмирал Нахимов»
1947 — «Мальчик с окраины»
1948 — «Суд чести»
1951 — «Незабываемый 1919-й»
1951 — «Тарас Шевченко»
1954 — «Герои Шипки»
1955 — «Неоконченная повесть»
1957 — «К Чёрному морю»
1958 — «Олеко Дундич»
1960 — «Бессонная ночь»
1963 — «Живые и мёртвые»
1970 — «Крушение империи»
1971 — «Звёзды не гаснут»
1975 — «Они сражались за Родину»
1984 — «Берег его жизни»
1986 — «Борис Годунов»
1991 — «Осада Венеции»
1992 — «В начале было Слово»
Евгений Валерианович Самойлов скончался 17 февраля 2006 года в Москве, на 94-м году жизни. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.