Композитор Александр Журбин, отмечающий 7 августа 75-летие, рассказал АиФ.ru о том, почему делать карьеру русскому музыканту в Америке — бесполезное дело, а рэп — это движение вниз, чего испугался Никита Михалков, как Юрий Антонов мстил членам Союза композиторов СССР, а Борис Березовский поддержал Филиппа Киркорова, а также о том, какие свои произведения он считает главными и большом юбилейном фестивале, рассчитанном на полгода.
Владимир Полупанов, «АиФ»: Александр Борисович, вы являетесь членом нескольких творческих союзов, в том числе союза композиторов. А ведь Юрия Антонова, песни которого распевала вся страна, в союз в свое время не принимали. Вам сложно было туда попасть и какие привилегии давало членство?
Александр Журбин: Хорошо помню, как Антонова не принимали в Союз композиторов СССР. Он очень злился по этому поводу. Мы многие годы с ним знакомы. Расскажу о том, что видел своими глазами. Антонов был человеком небедным во времена СССР, получал большие авторские. И иногда он приходил в Союз композиторов и арендовал там ресторан целиком — заказывал еду, все столы сдвигались. И он сидел за большим столом один или вдвоём с приятелем. И если приходил какой-нибудь член Союза композиторов и хотел поесть, ему говорили: «Закрыто на спецобслуживание. Юрий Антонов за всё заплатил». Вот так Юра мстил.
Я действительно член нескольких творческих союзов — писателей, журналистов, театральных деятелей, кинематографистов, композиторов. Очень приятно иметь эти членские билеты, но они никаких привилегий сегодня не дают. Всё это чистой воды декорация. Единственное удостоверение, которое действует, — «корочка» члена союза журналистов.
В Союз композиторов я вступил в 1970 году, то есть 50 лет назад. Туда принимали не всех. Но у меня трудностей не было, потому что за плечами был институт Гнесиных, диплом композитора. С ним, как правило, принимали очень легко. Материально это ничего не давало. Но зато была возможность поехать в дом творчества, где можно было почти бесплатно или за очень небольшие деньги получить на месяц коттедж в Рузе, Репино, Прибалтике, Крыму.
Это было сказочное время. Там был рояль, кормили 3 раза в день. Но сейчас ничего этого нет. Я бываю в союзе композиторов раз в несколько лет, когда прихожу платить взносы. Банковские карточки там почему-то не принимают, только наличные.
— Вы написали «Орфея и Эвридику» в 1975 году в жанре рок-оперы. Интерес к року с той поры вы потеряли?
— Я кое-что делал в этом жанре и после этой рок-оперы. Например, выпустил виниловую пластинку в начале 80-х на стихи Цветаевой и Хлебникова «Два портрета». Как ни странно, стихи Хлебникова хорошо легли на музыкальную рок-основу. Этот альбом бы популярен и даже в чартах тех времен занимал первые места. Есть у меня еще одна рок-опера, которая так и не была по-настоящему поставлена. Но сегодня я от этого, правда, отошел и в основном пишу серьёзную музыку.
— Почему у вас пропал интерес к песенной форме?
— Я не хожу сегодня на концерты. Но иногда по телевизору или по радио что-то слышу, набредаю на что-то в интернете. И это всё меня не то что не радует — раздражает. Всё, что создают наши нынешние шлягеристы (не хочу никого называть и обижать), очень слабо. И с музыкальной точки зрения, и с точки зрения поэзии. Или это пошлые песни, которые почему-то называются словом шансон — этого я вообще терпеть не могу. Или так называемые эстрадные песни, которые тоже, как правило, очень пошлые, крутятся вокруг одних и тех же тем. В какой-то момент была интересна Земфира. Но новых достойных песен у нее сегодня нет. Иногда бывает интересен Сергей Шнуров. Но не с точки зрения музыки, а как придумщик. У него очень яркие видеоклипы с забавными сюжетами. Но это всё почти не имеет отношения к музыке. Поэтому меня песенный жанр перестал интересовать.
— Игорь Матвиенко сказал, что все главные открытия в популярной массовой музыке уже сделаны. Может, поэтому и интерес пропал?
— Лучшие времена развлекательной музыки прошли. Когда кончилась эпоха рок-музыки (а она безусловно закончилась), началась эпоха диско. А хип-хоп-культура, рэп-музыка, на мой взгляд, уже не достижение, а движение вниз, в обратную сторону. Мне современная развлекательная музыка совсем не нравится. В 70-е и 80-е у рок-исполнителей было очень много музыкальных находок. Ноты были, интересные аккорды, фактура, модуляции. Сейчас ничего этого нет. Сегодня на тебя наваливается гигантская ритмическая волна из очень мощных динамиков, и под эту волну выкрикивают какие-то слова, которые, как правило, с ненормативной лексикой. И часто там присутствует тема наркотиков. Меня это совершенно не увлекает. Я, очевидно, очень сильно отстал и остался в 70-х и 80-х.
— Музыка вообще перестала иметь глобальное значение, которое у неё было в 60-е, 70-е, 80-е и отчасти в 90-е годы. Сегодня и к музыке, и к музыкантам мало пиетета, уважения. С чем это связано?
— Мне кажется, это связано с тем, что сегодня всё слишком доступно. Надо заплатить немного денег, чтобы купить любые треки вашего любимого исполнителя или группы, будь то «Радиохэд», «Куин» или что угодно. А иногда платить не надо. Поэтому музыка потеряла ценность и притягательность. Когда-то мы действительно гонялись за музыкальными новинками. За виниловые диски платили большие деньги. Иногда за пару дисков уходила месячная зарплата. Было интересно обмениваться новинками, обсуждать. А сейчас кого это интересует?
Наверное, в этом причина того, что музыка стала менее привлекательным, важным для жизни, сердца, карьеры искусством. Я об этом с прискорбием говорю. Для меня как человека старшего поколения по-прежнему дорога та музыка, которую я слышал в своей молодости. Это всегда так, у всех людей — они любят то, что слышали в молодости. Если мне хочется послушать музыку, я ставлю The Beatles, Creedence Clearwater Revival, Queen, Pink Floyd — то есть то, к чему я привык. А новые группы для меня интереса не представляют.
— В 1990-м вы уехали в США, где прожили 12 лет. Вы много раз говорили, что поехали туда не за колбасой, а творчески реализоваться. Но несмотря на высокий уровень вашего профессионализма, больших успехов вы там не добились. Вы же писали не только песни, но и делали музыку для кино, театра. А инструментальная музыка без слов — универсальный язык. Почему у вас не получилось?
— Универсальный язык музыки — это легенда, миф. Если вы приедете в Пакистан и послушаете местную музыку, вы ее не поймете, не почувствуете. Русская и американская музыка — это тоже два разных языка. Условно говоря, композитор Леонард Бернстайн сильно отличается от композитора Андрея Эшпая. Если прислушаться, то вы поймете, ухом отличите — вот это американская музыка, это французская, это итальянская, а это венгерская. Когда я приехал в Америку, то думал: «Я всю жизнь слушал американскую музыку, я в этом деле всё понимаю». На деле оказалось — ничего подобного. Я пытался входить в эту среду, делал для этого очень много — общался с продюсерами, режиссерами, директорами театров. У меня были некоторые успехи там. Мой мюзикл поставили в солидном бродвейском театре. Я написал музыку к паре фильмов. Но в основном это была ерунда. Не мой уровень. Я приехал туда, когда мне было 45 лет. Никаких шансов у меня не было.
Я был там чужой. Конечно, говорил по-английски, но с ужасным акцентом. И это сразу чувствовалось. И никуда меня по большому счету не пускали. Когда я приходил к продюсеру и показывал своё резюме, он мне говорил: «Отлично! Вижу, что вы написали музыку для кино, театра. А что вы сделали в Америке?» Я отвечал: «Пока ничего». «Вот когда сделаете что-то в Америке, тогда приходите», — сказал он. Получался замкнутый круг. Поэтому я там прожил 12 лет и понял, что борюсь с ветряными мельницами. И вернулся в Россию.
— Американский продюсер и композитор русского происхождения Уолтер Афанасьев рассказывал мне, что к нему обращался Филипп Киркоров с просьбой написать англоязычный репертуар. Он хотел выпустить альбом в Америке. Но Афанасьев ему отказал, мотивируя тем, что в Америке так никто не поет. Сама манера, звукоизвлечение сложно монетизировать на Западе. Так ли это, на ваш взгляд?
— Да, это так. У нас есть певцы, музыканты, которые пожили в Америке и научились там чему-то. Когда-то наша группа «Парк Горького» имела там пусть небольшой, но успех. Группа «Тату» тоже была популярна в Европе и Америке, хотя они пели в основном по-русски. Но вообще, попытка завоевать иностранный рынок — это абсолютно бесполезное дело.
Пение Филиппа Киркорова, к которому я симпатией отношусь, — это совершенно не американский товар. Если его альбом выпустить там, он будет продан в количестве от силы 100-200 пластинок. О миллионах не может быть и речи.
Я расскажу вам забавную байку. Уж не знаю, насколько она правдива, но мне её рассказывали серьёзные люди. В 90-е годы Филипп Киркоров решил заказать Эндрю Ллойд Уэбберу рок-оперу про Петра Первого. Его поддержал тогда, как говорят, сам Борис Березовский, который обещал взять на себя все расходы. Помощники Березовского связались с агентом Уэббера, тот назвал сумму, условно, 5 млн долларов. Но Березовский настоял на личном разговоре с самим композитором. Агент сначала стал уклоняться, говорить, что это невозможно. «Тогда мы заказ аннулируем», — сказал Березовский. И агент обещал переговорить с маэстро. В конце концов перезвонил и сказал: «Я вам дам прямой номер телефона мистера Уэббера. Но имейте в виду, что ему можно звонить в определенное время по нью-йоркскому времени — с часу дня и до двух». Березовский удивился и спросил: «Почему только в это время? В час дня он, наверное, только просыпается и завтракает. А после двух почему нельзя?» И агент, понизив голос, сказал: «А после двух он будет совершенно пьян». Может быть, эта история неправдивая, но забавная.
Я пару раз в жизни встречался с Уэббером. В какой-то период жизни, возможно, он действительно сильно пил. Но сегодня он наверняка следит за своим здоровьем.
— Какой период вашей жизни был самым сложным в Америке?
— Самый сложный период я пережил в Америке 11 сентября 2001 года, когда произошло нападение на Всемирный торговый центр. В момент атаки на башни-близнецы я находился на расстоянии 50 метров от них и, в принципе, мог погибнуть. Обломки самолёта, который протаранил их, нашли на крыше того здания, где находился мой офис. Это были страшные дни, месяцы. Никогда этого не забуду. Это был шок. Сейчас я живу в Москве и Подмосковье. И мы все видим по телевизору, что сейчас в Америке тоже не лучшие времена. Уличные протесты, снос памятников, грабеж магазинов, конфликты белых и черных. Меня это очень пугает и огорчает. Но я верю, что это рано или поздно кончится.
— Вы готовили кинофестиваль русского кино, когда случился этот теракт. Он состоялся в итоге?
— Теракт случился 11 сентября, а фестиваль начинался в начале октября. И мне приходилось в жестких условиях готовиться. Здание, в котором находился мой офис и соответственно готовились все фестивальные дела, было закрыто после нападения. Две недели спустя его открыли. Офис находился на 16-м этаже, лифт там не работал. И я 5 раз за день поднимался и спускался с 16-го и на 16-й этаж по ступенькам. Это было мучение. Но фестиваль состоялся. Приехали режиссёры, привезли свои фильмы. Но президент фестиваля Никита Михалков тогда струсил и не приехал. Заявил мне, что врачи ему ехать запрещают. И мы обошлись без него.
— Неужели в Америке есть широкий интерес к русскому кино? Наверное, это всё-таки локальная история, рассчитанная на эмигрантов? Или я ошибаюсь?
— Конечно, вы правы. Нам, конечно, хотелось привлечь внимание американцев к русскому кино. Поэтому мы всегда делали копии с английскими субтитрами, проводили рекламную кампанию в газетах, на радио, телевидении. Но интерес был узкий. Американцы иностранное кино почти не смотрят. Ни французское, ни итальянское, ни русское. Смотрят разве что английское. Ведь по сути это тот же самый голливудский кинематограф, только он снимается в Англии.
На фестивалях — да, они могут посмотреть и иранское кино, и вьетнамское, и гонконгское. Но это так называемые «синефилы», которые любят смотреть кино вообще. Но, в принципе, они довольствуются своими фильмами. Голливуд снимает около 100 первоклассных лент класса A в год. У них всё в этом смысле в порядке, и чужое кино им не особенно нужно.
— Вы не разочаровались в Америке? Допускаете мысль, что можете туда вернуться?
— Не разочаровался. Я люблю Америку. Если доживу до пенсии… Хотя если говорить с точки зрения возраста и права, то я уже давно пенсионер, но пенсионером себя не чувствую. Потому что много работаю и передвигаюсь по миру. В этом смысле я совсем не пенсионер. Но если доживу до такого периода, когда совсем ничего делать не смогу, а буду просто еле-еле передвигаться, то допускаю мысль, что конец жизни, финальный период лучше всего провести во Флориде. Это замечательное место для стариков. Там чудесный климат, прекрасная инфраструктура. Пожалуй, там бы я мечтал провести свои последние годы. Но, надеюсь, до этого ещё далеко.
— Вы как-то сказали, что «никогда великое произведение литературы не становилось основой для музыкального шедевра. Всегда такое что-то среднее». Почему так происходит?
— Ну, какие-то шедевры всё-таки становились. «Пиковая дама» Пушкина и опера Чайковского — шедевры. «Евгений Онегин» — то же самое, и поэма, и опера. Но они всегда сильно отличаются. «Пиковая дама» Пушкина и Чайковского — это два совершенно разных произведения. И время разное, и сюжет немного отличается. Музыкальное произведение живет по законам музыкальной драматургии.
«Травиата» Верди написана по мотивам довольно среднего романа Александра Дюма-сына «Дама с камелиями». А «Риголетто» — по мотивам малоизвестной пьесы Виктора Гюго «Король забавляется». Сколько ни бились композиторы, ничего путного на сюжет «Мастера и Маргариты» не вышло. Существует порядка 10 музыкальных произведений (оперы, мюзиклы, балет) на эту тему, но музыкальных шедевров нет. Потому что литературный шедевр не требует, не нуждается в музыке.
— С высоты прожитых лет и накопленного багажа можете сказать, какие свои музыкальные произведения вы считаете главными, «системообразующими»?
— Моё творчество, его центр находятся в музыкальном театре, в жанре мюзикла, опер. Это мое главное занятие. И это то, что после меня, очевидно, останется. Могу назвать несколько своих произведений, которые считаю достойными упоминаний: мюзикл «Биндюжник и Король» по Бабелю (либретто Асара Эппеля), мюзикл «Униженные и оскорблённые» по Достоевскому (либретто Вячеслава Вербина), новая опера «Анна К.» по Толстому (либретто Анны Родионовой и Сергея Плотова), мюзикл «Чайка» (либретто Вадима Жука) и несколько моих песен, которые тоже, думаю, будут жить. Например, песня «Тучи в голубом».
— Хорошо ее помню. Она впервые прозвучала в сериале «Московская сага»?
— Совершенно верно. Она почти стала народной, ее все знают и поют за столом, что мне, конечно, очень приятно.
— Над чем сейчас работаете?
— Сейчас для меня главное — это провести 5-й юбиленый фестиваль, который в этот раз называется «Серьёзно и легко» и будет продолжаться чуть ли не полгода (не каждый день, с большими интервалами) на разных концертных и театральных площадках Москвы.
Так что в течение 6 месяцев у меня будет очень напряженный период. Когда я завершу фестиваль, то, скорее всего, захочу отдохнуть и поеду к теплому морю полежать на пляже, провести время с женой, внуками. А потом снова погружусь в работу. У меня масса планов, о которых я говорить не буду из суеверия.