«На Западе – сплошь перепуганные страны, которые никогда не имели настоящих катаклизмов. А Россия так жила всю жизнь: то чума, то революция, то голодуха», – размышляет актёр и режиссёр Александр Ширвиндт.
В поисках авторитета
Валентина Оберемко, «АиФ»: – Александр Анатольевич, раньше дети учили стихотворение Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо?». Хотя и без него все понимали, что хорошо, а что нет. Теперь кажется, что эти понятия размылись. Иначе с чего на ТВ и в интернете в героях маньяки во всех видах – и в сериалах, и в интервью.
Александр Ширвиндт: – Это всё процесс одновременный: всё размылось и развратилось. Многие понятия превратились в свою противоположность. Авторитет – великое слово. Но теперь у нас авторитеты криминальные. Потому что криминал – это уже религия, которая культивируется круглые сутки во всех СМИ, в искусстве и в быту.
Ещё одна беда – все, от президента до гениальных студентов, гордятся сегодня искусственным интеллектом. А я мечтаю об интеллекте натуральном. Но ужас в том, что чем шикарнее будет роботопромышленность и искусственный интеллект, тем больше будет становиться непонятным, зачем вообще эти животные-человечки живут.
Детей теперь делают из пробирок. Было, правда, когда-то непорочное зачатие. Но тогда это считалось чудом. А теперь – норма. Робот рисует картины, пишет рассказы, вообще всё делает интереснее. Барби надувная потакает всем низменным инстинктам, всё совершает без ответных просьб. Вообще, если со стороны на картинку нашего мира посмотреть, становится даже не смешно.
– В прошлом году под карантин попала в том числе и культура. Но люди не взбунтовались из-за того, что им запретили ходить в музеи, театры, в кино. Получается, человек может спокойно прожить без всего этого?
– Наверное, может прожить и без культуры, как может не пить и не курить. У меня на столе в кабинете стоят курительные трубки. Это всё уже бутафория, потому что мне со всех сторон заткнули все пороки: я не курю, пить позволяют очень осторожно… Но я хочу спросить: а тогда зачем? Коли ничего нельзя при жизни, покупай место на кладбище и ложись… Ведь надо же для чего-то существовать?! Те, которым кажется, что эпицентр заразы прошёл, махнули рукой на запреты. На планете перепуганные страны, которые никогда в жизни не имели настоящих глобальных катаклизмов. А Россия только так и существовала всю жизнь: то чума, то революция, то голодуха. И ничего, живём!
Как убивает страх
– Вот вы сказали, что многие махнули рукой на запреты. А я вижу страх в глазах, особенно когда кто-то рядом кашлянёт, чихнёт. Когда-то нам твердили, что Сталина на наш народ не хватает, чтобы остепенить зарвавшихся. А тут получается, и Сталина не надо – хватило вируса.
– Страх – вещь скорее физиологическая, чем умозрительная. Страх убивает эмоцию, силу желаний, страх убивает необходимость. Если страшно, ничего не интересно. В страхе никогда ничего не совершишь, кроме глупостей.
Но у нас в стране есть своё эмбриональное, как бы сказать поинтеллигентнее, российское глобальное п…дуйство (это не я сказал, а Вяземский. Ему можно). Благодаря ему мы столько веков в порядке. Сейчас опять остались одни в мире незакрытые, вот отбиваемся от нападок. Почему? Да потому, что мы всё равно лучше всех!
– На фоне пандемии, трагедий люди должны объединиться. Но нет, социологи говорят, что разобщённость нарастает. Почему мы утратили человеколюбие, которое всё же было в СССР при всём его тоталитарном страхе?
– Человеколюбие может возникнуть только тогда, когда человеки любят друг друга. А чтобы любить друг друга, надо общаться по всем вариантам, дружить, любить, совокупляться, пить. И всё это делать не через айфоны и эсэмэски.
Люди совершенно забыли про глаза. А ведь глаза – очень важный орган для этого животного. Уже глаза в глаза мы не смотрим. Раньше по телефону хотя бы говорили, сейчас новая мода – текст писать.
Кто-то делает робкие попытки ограничивать детей, пытается запрещать брать телефоны в школу, бить их розгами, если больше 10 минут сидит в компьютере. Но это всё уже утопия. Всё равно для малыша сегодня лучший подарок – новая модель айфона, а не трёхколёсный велосипед.
– Если мы так разобщены, то о каком патриотизме можно говорить?
– Опять идёт эта полемика: вводить в школе предмет под названием «Патриотизм» или нет. Патриотизму научить нельзя. Патриотизм – он в крови, это пуповина, это корни. Воспитание – это всё напускное, главное – это гены. Сколько меня за это журят, где бы я ни вякал, но я всё равно считаю: где бы ты ни учился, всё равно то, что заложено в твоих генах, в конце концов так или иначе проявится. Если у тебя родители говно и бездарные алкоголики, Оксфорд тебя не спасёт.
Двигатель прогресса
– Но ведь в СССР людей патриотизму учили, в том числе его подпитывали и талантливо написанные книги или талантливо снятое кино.
– Да, это было замечательное время гениально зомбированного населения талантливыми людьми. Была моноволя относительно всего на свете, и появлялись эти ряды, идущие строевым шагом в одном направлении. Но всё равно возникли люди, которые не принимали это всё. Эмиграция в то время была всякая – и кровавая, и спокойная. Это же была не только борьба Чапаева с Петлюрой, шла битва интеллектов. Ленин высылал пароходы гениальных учёных – свободно, без расстрела. А с другой стороны, у нас был Королёв, который и в ссылке занимался космосом. И это тоже элемент чьей-то необыкновенной воли и того же натурального патриотизма.
Благополучия в этой стране никогда не было, но сейчас с точки зрения быта, еды и транспорта стало сытно. Но дефицит – двигатель прогресса и личности. Нужно всё время что-то хотеть. Я сначала хотел велосипед, потом – мотоцикл, потом – машину. И всё это я имел, но через огромные муки, требования, усилия. Мне мопед купили родители, я жутко учился, они сказали: «Отнимем». Начал учиться. Первую машину я купил в складчину с родителями, списанную «Победу». Тогда я получил свой первый гонорар, снявшись в картине «Она вас любит». МХАТу выделили несколько «Волг» для первачей, и актёр Станицын продал мне свою старую «Победу». Покойный Андрюша Миронов, несчастный, не дожил до этого разврата, а он всю жизнь мечтал иметь человеческое, цивилизованное существование. Но ему приходилось доставать всё из-под полы, какой-нибудь «Грюндиг» – при его-то страсти к музыке! – или машину.
Я в своё время на «Победе» проездил 7 лет, она была старая, любила лежать на боку. Я катался на ней постоянно, с пьяными коллегами – Смоктуновским, Козаковым, Ефремовым – пёрся ночью во Внуково в единственный ночной ресторан, куда в тёмное время суток слеталась подвыпить вся богема. А теперь, когда мне Лёня Ярмольник дал на «Победе» покататься, я проехал 10 метров – и вспотел. Гидравлики нет, руль не поворачивается, тормоза не нажимаются… Привыкаем мы к лёгкому, а трудности забываем. Но трудности нас учат. Сейчас всё есть. Поэтому теперь соревнуются в длине яхт: если у меня 200 м, а у Шмельзона – 220, то следующую яхту я построю в 227 м. Вот такая сегодня идёт борьба идеалов.
А Эйнштейнов, Ландау, Бродских что-то не видно. Кинематограф, может быть, и существует какой-то авторский, но в океане кинопорнографии всё тонет. Даже мелодия ушла из музыки. А ведь в стране, которая шагала в ногу при этих всех кошмарах ГУЛАГа, существовали Дунаевский, Гайдай, Рязанов, Данелия, которые создали мелодию оптимизма и улыбку страны. А сегодня в кино – 150 серий в секунду.
Я перестал смотреть современное телевидение и кинематограф. Включаю только биатлон, потому что Димка Губерниев, мой замечательный друг и совершенно опупевший от патриотизма крикун, когда-то всегда вставлял: «Сейчас безумный фанат биатлона Ширвиндт, наверно, в обморок падает от этой стрельбы». И убедил страну, что я без биатлона секунды жить не могу. А ещё я смотрю снукер. Это замечательная игра на бильярде, одна из самых умных, тонких. Правда, иногда вижу то, что мой сын выставляет в интернете. Но это чисто по должности отца. Не посмотрю – буду лишён доверия. Опять брюзжу! Но где-то в мире одиноко бродит потенциальный миллионер Григорий Перельман. При нём мама, бутылка молока, батон хлеба и доказанная гипотеза Пуанкаре. Людишки над ним хихикают, мечтая о долголетии, а сами при этом не могут и двух дней прожить так, чтобы не было стыдно.