Андрей Битов: «Если нельзя поднять уровень - надо опускать плинтус»

«Пишу быстро, но редко»

- Андрей Георгиевич, наконец-то я вижу читающего писателя - судя по тому, к скольким литературным премиям вы причаст­ны.

- Вот уж нет! Вот тут ошибка. Тут я слаб. Не хочется повторять анекдот про чукчу, который не читатель, а писатель. Чтение - хороший урок письма, это правда. Но я действительно читаю мало. И очень трудно, медленно. Зато пишу я быстро. Правда, редко. Вообще настоящий читатель - это знатное звание, куда выше, чем писатель. Но я себя таким не считаю. И права Ахматова, сказав, что чтение - удел молодости. Читаю тексты, достойные моего тупого понимания. И никогда не перечитываю. Какое уж там перечитывать, когда столько непрочитанного! Я мечтаю, что когда-нибудь лягу на природе и прочту хотя бы «Евгения Онегина» до конца, целиком. Кто прочёл всего Пушкина? Или Толстого? Литературоведы, пушкиноведы - и то вряд ли. Мы только говорим, по­вторяем: Пушкин, Толстой… Я как-то хотел перечитать «Хаджи-Мурата» - ведь читал как минимум полвека назад. И не смог. Не могу, наверное, получать удовольствие от старого. А может, испортить то, первое впечатление, опасаюсь. Вот от нового удовольствие получить иногда могу.

Опустить плинтус

- Вашу фамилию любят по-разному «обыгрывать»: Битов - «недобитый»… Вас же при прежней власти запрещали и из вуза исключили. Тогда после известных событий в Венгрии в 1956 году вы с компанией сожгли публично сборник с первой своей публикацией во дворе Горного института в Ленинграде. А как, по-вашему, те времена «зажима» закончились?

- Нет, конечно. Окрепло даже кое-что. Внешнее поменялось: теперь у власти те, кто научился говорить без бумажки, языки знают, на фортепьянах учились…

- Нередко люди вашего поколения сетуют, что «таперича - не то, что давеча». Есть ли в вас это чувство сожаления?

- Понимаете, чем было замечательно для нас, пишущих, то ужасное советское время? Тем, что мы «произошли» из полного незнания того, что до нас было. Из ощущения, что мы - первые. Ведь наш культурный багаж складывался из таких крох! Это сейчас всё стало общедоступно, а тогда сколько было под строжайшим запретом! За хранение книг, чтение многих авторов могли и посадить. А сегодня... Высокого уровня текст - это редко встретишь. Но вопрос об уровне - это самое сложное. В спорте всё наглядно: прыгнул на полсантиметра выше, поднял на полкило больше - вот и уровень. А в литературе? Знаю лишь, что опустить этот уровень легко, а подняться до него, внутренне как-то вырасти сложно. Я даже лозунг придумал: «Если нельзя поднять уровень - надо опускать плинтус». Тогда все будут примерно одного роста. Должны быть люди, как-то этот уровень обозначающие. Но такие люди не нужны, они бьют по глазам. А признать за «уровень» то, что существует сейчас, достаточно трудно.

Странным образом при советской власти то, что было доступно, что идеологическая система пропускала, было достойного уровня качества! Скажем, Аркадий Гайдар: некоторые его вещи вполне подлые, как «Судьба барабанщика», но написано-то хорошо! Вот парадокс.

- Вы наверняка знаете, что о вашей прозе говорят - сложная, элитарная? А вы сами делите искусство на массовое и элитарное?

- Вот Шекспир, чьи пьесы шли поначалу на площади, в площадном театре, - он что, «массовый»? Искусство по сути своей элитарно.

Дело в том, что не надо ориентироваться на некоего выдуманного, «массового» якобы читателя, на рейтинги всякие. Писать для настоящего, умного читателя, читающего не ради развлечения, отдыха, а ради узнавания себя, изменения себя. И дорожить только его оценкой. Я уже говорил, что прежние запреты порой поднимали уровень в литературе. Сейчас их нет - гласность, а удивить нечем, кроме очередного хамства. Система распространения книг разрушена - когда-то в сельских библио­теках можно было прочесть любой свежий номер журнала. И ТВ, и Интернет постепенно отучают от чтения книг. А чтение - это же прекраснейшее занятие, наркотик на всю жизнь, если уж «подсел» - не остановишься. И искусство, литература, та самая «духовная пища» - они позволяют нам перекинуть мостик в прошлое. Литература - орган, средоточие языка, а язык - это главное, то, что есть только у человека. Питается, размножается и помирает он, как животное. Но у животных нет языка!

- Вы чего-то в этой жизни боитесь?

- О себе не могу сказать. Но понимаю, чего боятся многие, - это страх забвения. Может быть, всё, что делается, - для того, чтобы отодвинуть как-то страх смерти и чтобы запомнили. Знаете, я завидую мастерам, умеющим делать что-то руками, - плотникам, столярам. Тому, чего я никогда не умел.

Вот видите - буфет. Это мой дед заказал мебель обычному мастеру в 1909-1910 гг. Я думаю о преданности вещей. Они живут той жизнью, которой мы их одушевили. Болеют, умирают, иногда самоубийст­вом кончают, возвращаются, уходят… А мы, бывает, их предаём - продаём, на свалку выносим. Так же, я надеюсь, есть преданные мне читатели. И я предать их не могу. Видите, какая двусмысленность в слове «преданность»… А вообще все ответы ищите у Пушкина: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? И зачем судьбою тайной ты на казнь обречена?» Как он, такой молодой, это написал? Как он всё понимал? Да он-то всё понимал, и про нас тоже.

Смотрите также:

• Владимир Войнович: Читать современные книги после Пушкина – всё равно что п →
• Писатель Сергей Шаргунов: «Россия всё время ждёт большого общего дела» →
• Юлия Латынина: «Начинаю утро с десятикилометровой пробежки» →