130 лет назад, 15 августа 1893 года, русский император Александр III посетил одного московского купца, что само по себе — честь великая. Но одним посещением государь не ограничился. Взяв бокал шампанского, он встал и произнёс тост: «За здоровье хозяина!»
О том, как звали хозяина, можно догадаться, если знать, что визит императора в старую русскую столицу был приурочен к официальному открытию общедоступного музея под названием «Московская городская художественная галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых». Государь чествовал старшего брата, Павла. Сергей к тому моменту уже ушёл из жизни...
«Точка сборки русского искусства»
Эта сцена с бокалом шампанского поражает своим символизмом. Дело в том, что ритуальным распитием «заздравных чаш» по древнему обычаю сопровождалась почётная капитуляция, когда побеждённый признаёт своё поражение, но сохраняет честь и оружие, а победитель, в свою очередь, относится к бывшему противнику с подчёркнутым уважением. Выпив за здоровье Павла Третьякова, император Александр III в тот день признал своё поражение. Московский купец сумел победить царя. А в известном смысле и общий ход истории.
Даже не за полвека — за 40, за 30 лет до того события никому и в страшном сне не могло присниться, что Москва будет диктовать моду и стиль отечественной живописи, что она станет центром притяжения и «точкой сборки» русского изобразительного искусства. Слова главного идеолога славянофилов Алексея Хомякова «Великий художник и великий мыслитель могут возникнуть и воспитаться в каком угодно углу русской земли; но составиться, созреть, сделаться всеобщим достоянием мысль общественная может только в Москве» казались не то дешёвым прожектёрством, не то брюзжаньем москвича, обделённого столичным статусом.
Считается, что молодому купцу Павлу Третьякову в начале 1850-х годов была близка позиция славянофилов. Однако его первые шаги на поприще интереса к изящным искусствам свидетельствуют скорее об обратном. Вот что он пишет матери в 1852-м: «В Москве особенного дела нет, а в Петербурге жить весело. На днях был в Эрмитаже; видел несколько тысяч картин; картин великих художников, как то: Рафаэля, Рубенса, Вандерверфа, Пуссена, Мурильо, С. Розы и пр. и пр., начиная с неуклюжих египетских обелисков до превосходных мифологических произведений художников настоящего времени... Сравнивая Петербург с Москвой, нельзя поверить, чтобы эти две столицы были одного государства».
Именно та поездка и стала первичным импульсом. На следующий год Третьяков решает завести свою коллекцию и войти в круг ценителей искусства. В этом не было ничего оригинального — всего лишь попытка подражать столичным богачам. Да и идёт наш купец 21 года от роду проторенной дорожкой — Третьяков намеревался собирать «старых голландских мастеров», которые очаровали его в Эрмитаже. Дорожка приводит его на Сухаревский рынок, где торговали произведениями искусства и антиквариатом. Торговали своеобразно, что зафиксировано в московской поговорке: «У сухаревских можно хоть Рембрандта купить, да трудно потом будет сбыть!». Разумеется, явившемуся на Сухаревку Третьякову всучили девять полотен «малых голландцев» за 900 рублей. Разумеется, они оказались подделками. О чём впоследствии осторожно писал купец и художник Илья Остроухов: «Первые ошибки в столь трудном деле, как определение подлинности старых картин, навсегда отвернули его от собирательства старых мастеров».
Может быть, кто другой, потеряв значительную по тем временам сумму, потерял бы и веру в себя, навсегда расставшись с модным увлечением. Но Третьяков, демонстрируя высший пилотаж стратегического планирования, превращает свой провал в триумф. Во-первых, формулирует правило, которому будет следовать всю жизнь: «Самая подлинная картина та, которая лично куплена мной у художника». А во-вторых, обращает внимание на отечественную живопись: «Для меня интереснее было бы иметь русский сюжет».
Гнул свою линию
Отечественную живопись середины XIX столетия воспринимали как вялое повторение второсортных европейских шаблонов. Были, конечно, и прорывы. Но общественное мнение относилось к ним скептически. Вот что говорил сам Третьяков: «Если иногда какой-нибудь художник наш и напишет недурную вещь, то считалось, что это случайно. И что он потом увеличит собой ряд бездарностей. Я был иного мнения...»
Это «иное мнение» вылилось в принципиально новый, революционный подход. Третьякова называют «собиратель русской живописи», что, в общем, справедливо. Только с одной существенной поправкой. Он собирал не картины русских художников, а отечественное искусство как таковое. Ближайшая аналогия — деятельность Великого князя Ивана III. Помните, как об этом написано в школьных учебниках? «Собирание русских земель вокруг Москвы». Это не коллекционирование городов и волостей, а создание нового государства и новой традиции. Вот и Третьяков собирал и создавал новое отечественное искусство.
И в этом деле он проявил лучшие качества московского купца — риск на грани фола, умение работать на перспективу и видеть выгоду своего дела сквозь три кирпичных стены, а также парадоксальное сочетание твёрдых принципов с широтой взглядов, доходящей до отказа от этих самых принципов.
Да, поначалу он увлёкся жанровой живописью, то есть картинами из повседневной жизни. Причём здорово рисковал. На первую же картину из этой серии, холст Василия Перова «Сельский крестный ход на Пасху», приобретённый Третьяковым в 1861 году, был наложен цензурный запрет. Однако лет десять спустя Павел Михайлович заметил, что русские художники злоупотребляют внешней «литературной» эффектностью. И затевает глобальный проект, где нет ни бурлаков на Волге, ни жирных монахов, отвернувшихся от нищих, ни детей, тянущих бочку с водой.
Авторов этих известных полотен, Илью Репина и Василия Перова, а также многих других Третьяков возвращает к живописи как таковой, заказывая им портреты «писателей, композиторов и вообще деятелей по художественной и учёной части». Результат — ставшие классикой изображения Мусоргского, Тургенева, Тютчева, Достоевского... Как раз здесь и можно увидеть жгучий коктейль из принципиальности и широты взглядов на развитие живописи. Скажем, Льва Толстого Третьяков недолюбливал за «мудрствование», а Михаила Салтыкова-Щедрина — за сатиру. Однако портреты их всё-таки заказал. А когда славянофила Ивана Аксакова за его патриотическую речь, критикующую недочёты отечественной дипломатии, позволившей украсть победу в Русско-турецкой войне 1877-1878 годов, выслали из Москвы, Третьяков устроил политическую акцию. Илье Репину был заказан портрет Аксакова, моментально размещённый в «галерее выдающихся деятелей нации».
Он никогда не боялся идти против течения и твёрдо гнул свою линию, невзирая ни на протесты широкой публики, ни на выступления «лидеров общественного мнения». Скажем, произведения чрезвычайно популярного и любимого как в России, так и в Европе художника Генриха Семирадского Третьяков не покупал принципиально: «Семирадский свою лучшую картину подарил городу Кракову. Значит, он считает себя у нас иностранцем. Как же я буду держать его в русской галерее?» А вот освистанную прессой работу Васнецова «После побоища Игоря Святославича с половцами» купил, да ещё и прокомментировал: «Я люблю произведения Васнецова и не опасаюсь это говорить, хотя, может быть, да и наверное, многие от них приходят в ужас...»
«Третьяков все у меня перебил»
Он не боялся даже соперничества с царём, который тоже увлекался современным русским искусством. Художник Аркадий Рылов описывает любопытный казус, случившийся во время продажи его работы «Догорающий костёр»: «Комиссия музея Александра III в Петербурге постановила приобрести картину, но пока писали протокол, Третьяков поторопился внести заведующему выставкой задаток, и картина осталась за ним».
Этот случай произошёл лет десять спустя после того, как государь посетил очередную выставку передвижников и вознамерился купить пару полотен. Ему сообщили, что они уже проданы Третьякову. Как-то так вышло, что все картины, понравившиеся тогда Александру III, были куплены москвичом. На что государь в сердцах произнёс: «Хотел приобрести что-нибудь, а купец Третьяков все у меня перебил...» Итогом стало распоряжение ничего не продавать с выставки, пока её не посетит император. Но Третьяков нашёл выход, скупая картины у художников в мастерских, либо являясь на вернисаж после государя, но срезая его комиссию «на повороте».
Впрочем, царь был мудрым человеком и понимал, что в авантюрном стиле Третьякова нет ни дерзости, ни позёрства. Что московский купец старается не для себя, а для Отечества: «Я наживаю деньги для того, чтобы вернуть нажитое народу в виде полезных учреждений. Для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, принесущего многим пользу и всем — удовольствие».